Бямбын Ринчен - Заря над степью

Солнце клонилось к западу. Вдруг у небольшого пригорка Ширчин заметил на снегу обрывки дола, шапку, гутулы. На земле краснели пятна крови, а за пригорком он увидел человеческую голову. Ширчин понял, что кровь на снегу — следы убийства. Впрочем, гаминов давно уже нет в округе. Может, это прошли белые русские. Что же здесь произошло? Ширчин повернул верблюда, чтобы подъехать поближе, и вдруг остановил животное. Он пристально смотрел на лежавшую на снегу голову. То была голова старшего сына бедной Тансаг, Чоймбола, ее главной опоры и надежды. Наголо остриженная голова мальчика была вся в засохших струпьях и шишках от жестоких побоев изверга-ламы. На левой щеке и темени виднелись кровавые полосы. Один глаз заплыл от кровоподтека, другой был открыт и, выкатившись, с ужасом смотрел ввысь, в синее небо. Рот был широко открыт, на губах настыла кровавая пена. Нижняя губа запеклась, была вся искусана, видимо, он боролся на жизнь и, наверное, звал мать.

У Ширчина замерло сердце и все похолодело внутри, когда он смотрел на голову несчастного мальчика. Он не мог отвести глаз от этой ужасной картины. Много всякого повидал он на войне, но ничего похожего до сих нор ему видеть не доводилось.

Все, что увидел Ширчин на снегу, было следами расправы степных хищников с маленьким послушником.

Внимательно осмотрев следы на снегу, Ширчин понял, что мальчик бежал от волка, но в тяжелых гутулах, видимо, увяз в снегу, и тут его настигла смерть.

Звери догнали Чоймбола на пригорке и, налетев на него, повалили навзничь.

Печальный отъезжал Ширчин от места гибели бедного мальчика. Он думал, как сообщить Тансаг скорбную весть. Ведь это все равно, что влить человеку ледяную воду в уши. Вечером он приехал к Тансаг. Отвечая на ее приветствия, он не смел поднять на нее глаз. Бормотал что-то невнятное. Малыши бросились к гостю, он дал им сладостей. Тансаг заметила, что Ширчин чем-то опечален и сердцем почувствовала, что тот приехал с недобрыми вестями. У нее защемило в груди. Что же это за новость, если он не решается сообщить ее. Уж не случилось ли чего с ее первенцем, которого она отдала в монастырь, чтобы он стал ламой, как это было принято в Монголии с тех пор, как распространилась желтая религия Дзонхавы. Ширчин не хотел начинать разговор при детях, и так как обманывать он не умел, а правду сказать не решался, то он объявил встревоженной матери:

— Я не сумел повидаться с Чоймболом. У ламы спросил, говорит, все в порядке.

После ужина Ширчин, видя, как печально лицо Тансаг, не отважился ранить сердце матери горькой вестью и лишать ее сна. "Завтра скажу", — решил он и, дав попять, что очень устал в дороге, лег пораньше спать.

Утром, когда Тайсаг переливала из котла в кувшин чай, а дети еще спали, Ширчин решился сообщить ей скорбную весть. Не глядя на Тансаг, откашлявшись, он проговорил:

— Чоймбол сбежал от ламы. Домой хотел вернуться, да случилось несчастье — степные волки… — Тансаг, собиравшаяся поставить перед Ширчином кувшин с чаем, опустила его на пол, точно он вдруг стал непосильно тяжел. Она смотрела на Ширчина расширенными глазами, потом молча опустилась на пол и, едва шевеля дрожащими губами, прошептала:

— Степные волки… — Слезы градом покатились из глаз, словно разорвалась нить с жемчужинами. — Степные волки, — растерянно шептала она. — О небо, о владыка! Мужа съел двуногий волк из хошунной канцелярии, старшего сына растерзали степные волки. Когда, что я содеяла плохого? Почему эти степные волки не сожрали мою несчастную голову, если они так уж были голодны? — Она сжимала обеими руками свою голову и тихо причитала.

Ширчину точно нож в сердце вонзили. Он не мог подобрать слова в утешение и сидел молча, в горле у него словно застрял ком. Он только видел, как по засаленному старому дэлу Тансаг катились слезы — жемчужины с разорвавшейся нити.

Наконец Тансаг пришла в себя. Она вытерла слезы. Налила чаю в большую ложку и вышла из юрты, чтобы по древним шаманским обычаям покропить чаем отцу — вечному синему Небу, и матери — Земле. Вернувшись в юрту, она покропила медную жертвенную чашечку перед бурханом и молча поставила перед Ширчином кувшин с чаем и блюдо с арулом и хурутом.

У Ширчина перехватило горло. Он не мог пить чай.

Тансаг, тяжело вздыхая, еле сдерживала слезы.

— Хоть бы на косточки сына посмотреть, — проговорила она.

— Не на что смотреть. Ничего не осталось. Только голова, рука да нога. Я ехал-ехал и совсем неожиданно попал в это место.

— Вы не покажете мне его? Далеко отсюда?

— За то время, пока два раза чай сварится, доехать можно.

— Тогда проводите меня туда.

— Хорошо, — согласился Ширчин.

Она покормила детей, наказала им, как только взойдет солнце, выгнать на гору овец и коз, которых едва десяток набирался, потом она села на единственного своего верблюда и последовала за Ширчином. Когда они выехали к низенькому бугорку, Ширчин остановился: здесь.

Тансаг сошла с верблюда и преклонила колени перед головой сына. Осторожно, нежно, точно боясь причинить боль, она гладила шрамы, засохшие рубцы от побоев жестокого ламы, провела по левой щеке до лба по темному следу, оставленному ударом ремня. Она шептала утешения, словно живому, причитала над безжизненной головой сына, над его измученным страданиями худеньким лицом со следами слез.

— Бедный, несчастный мой! Сколько же мук вынес ты из-за меня, неразумной. Твоя недостойная мать по неведению отдала тебя жестокому ламе с каменным сердцем и не знала, в каком ты был аду. О, горе, горе мне! Пусть мучения, которые ты испытал, обрушатся на мою голову! Кровиночка моя! У жестокого ламы ты умывался своей теплой кровью, вместо учения получал побои, а твоя несчастная мать думала, что ее дорогое дитя в монастыре постигает науку, благодаря милости служителей сыт, обут, одет, живет в тепле. Станет мой сын ученым, думала я. Как же я заблуждалась! Сыночек мой, это я на смерть тебя послала. О, горе, горе мне! — сокрушалась Тансаг.

Она расстелила большой платок и завернула в него останки сына, его шапку, изжеванный острыми волчьими зубами пояс. Потом она села на верблюда и в сопровождении Ширчина двинулась к югу, к сопке, на склоне которой громоздились камни древних погребений.

— Это хорошее место. Здесь похороню сына. Старые люди говорят, что покойных нужно хоронить головою к горе, ногами к степи. Вот и положу останки сына здесь. Но молебен не пойду заказывать. Если есть небесный бур-хан, то он почтет, что молитвы из уст скорбящей матери чище, чем молитвы жестоких лам, погубивших моего сына. Не пойду я к ламам просить, чтобы указали мне, в кого воплотится душа моего сына.

Дома Тансаг радостно встретил маленький Олзвай.

— Мама, я пас овец и коз вон на том склоне, — мальчик показал в сторону горы. Заметив опечаленное лицо матери, Олзвай спросил: