Бямбын Ринчен - Заря над степью

Так оно и случилось. Не успел Ширчин с товарищами как следует отдохнуть, как Максарджаб уже вызвал к себе участников кобдоского похода и сказал им, что скоро, наверно, придется снова выступить в поход. Он сообщил, что, по полученным сведениям, 12 февраля 1912 года маньчжурский император Сюань-тун свергнут с престола. Сун Ят-сен ушел в отставку с поста временного президента Китайской республики, и власть перешла к министру Юань Ши-каю, ставшему президентом Китая. По его приказу китайские генералы двинули свои войска на Монголию сразу в пяти направлениях — через Калган, Долонор, Гуйсуй, Баотоу, Батухалгу. Чтобы приостановить продвижение врага, монгольское командование решило двинуть ему навстречу отряды монгольских войск под командованием тушэтского вана Чагдаржаба, баргутского манлай-батора Дамдинсурэна, которому за военные заслуги было дано это звание, халхасского хатан-батора Максарджаба, чахарского ялгун-батора Сумия и харачинского шударга-батора [145] Различные степени воинского отличия: манлай-батор — выдающийся герой: хатан-батор — могучий герой; ялгун-батор — победоносный герой: шударга-батор — справедливый герой. Бавуджаба.

Итак, Ширчину снова суждено было взять в руки шашку. Снова его дни были заполнены опасностями военных походов. Но он с гордостью встал под боевое знамя Максарджаба, не раз окропленное кровью врагов.

Отряд Максарджаба петлял по южной окраине страны, ему довелось сражаться и с китайскими черномундирниками, и с бесчисленными разбойничьими шапками.

За время этих походов Ширчин стал совсем другим человеком, он, как говорится, вышел из телячьего загона на широкие равнинные просторы. Его прежние привычки и представления уже не укладывались в рамки новой жизни. И не распростись Ширчин с ними, оказался бы он в положении колодезной лягушки, попавшей в океан. Может ли лягушка, привыкшая к тесному, темному колодцу, приспособиться к жизни в бескрайнем океане?

В мире многое оказалось сложнее, чем представлялось Ширчину раньше. Для аратов того времени слова "кита-ец" и "торговец" означали одно и то же. Не делали они разницы и между маньчжуром и китайцем: под маньчжуром подразумевали каждого китайского чиновника, а китайцем считали каждого торговца. И те и другие были одинаково ненавистны.

Ранней весной китайские торговцы выезжали в худоны и там раздавали свои товары в долг, приговаривая с угодливой улыбочкой:

— Бери, не стесняйся, я тебя знаю и верю тебе, потом рассчитаемся.

А осенью или следующей весной этот же торговец, разъезжая по айлам, собирал долги, неприступный и важный, улыбки и в помине нет. Если, давая в долг платок, ленту или нитки, он просил за это ягненка, то теперь он требовал в уплату уже овцу, резонно утверждая, что всякий ягненок по законам природы с течением времени становится овцой. А если приезжал через год, то требовал уже овцу с ягненком.

"Как агент торговой фирмы рано или поздно становится ее управляющим, — говорил он, — так ягненок становится окотной овцой".

Уши у торговца длинные. Чуть прослышав, что нойон собирается взимать подати серебром, торговец объезжает айлы и предлагает на выбор серебро или бумажные деньги со своей обычной улыбочкой:

— Рассчитаешься потом овцами.

Долги нойона и хошуна растут, проценты увеличиваются, а стада аратов незаметно становятся стадами китайских торговцев, и остаются арату только козы.

Раньше в представлении Ширчина слова: маньчжур, китаец, агент торговой фирмы, ростовщик, черномундирник — укладывались в одно понятие "китаец", как под общим словом "верблюды" он разумел и верблюда-производителя, и кастрированного верблюда, и верблюдицу, и верблюжонка.

Но, побывав в Великой Гоби, в Долоноре, в Шиндие и в других местах, Ширчин увидел мир в новом свете. Раньше он весь Китай считал источником зла, но, общаясь с китайскими крестьянами, рабочими, кустарями, он понял, что эти люди и не помышляют о завоевании Монголии, не думают облагать аратов и охотников налогами. А старики-китайцы прямо говорили, что при Юань Ши-кае им живется нисколько не лучше, чем при императоре.

"Чтобы идти на Монголию, у нас отобрали весь хлеб, свиней, домашнюю птицу. Наши солдаты разграбили монгольские айлы, а некоторые из них просто смели с лица земли. Не зря говорится: из хорошего железа не делают гвоздей, а хороший человек не станет солдатом. А теперь пришли ваши войска и увели у нас последних волов. На чем же мы будем пахать? Как сеять?

Чем провинились перед пашей солдатней монгольские бедняки скотоводы, за что разграбили и разорили их? И чем провинились мы перед вашими солдатами, отобравшими у нас все, что еще у нас осталось? Нет, война — это ужасное зло".

Приглядевшись к жизни китайской и монгольской бедноты, Ширчин убедился, что и китайцы делятся последним зерном с монгольскими аратами и те нередко делят с китайскими крестьянами последний кусочек мяса. И Ширчин понял, что бедному люду везде несладко.

Бедность, лишения, страдания — постоянные гости и в продымленной юрте бедняка-монгола, который всю свою жизнь, как овчарка, стережет стада богачей, и в ветхой глинобитной фанзе китайского крестьянина-бедняка, обильно поливающего землю своим потом, чтобы три четверти своего урожая дать помещику.

Как-то отряд остановился на отдых в одной китайской деревеньке. Старик крестьянин, у которого ночевал Ширчин, рассказал ему о своей жизни. Он работал у местного помещика, который накануне прихода монгольского отряда убежал. Старик многое порассказал Ширчину о тяжелой доле китайских крестьян. Присутствовавшему при этом ламе рассказ старика пришелся не по душе.

— У каждого своя судьба, — наставительно сказал он. — Кем бы человек ни был — богатым или бедным, нойоном или рабом, судьба каждого предначертана ему еще в его предыдущей жизни. Кто следовал религии, не скупился на жертвоприношения, уважал лам в предыдущей жизни, того ждет счастье в последующей. Он будет и богат и знатен. Те, кто был скуп на благодеяния, должны следовать примеру тех, кто был щедр, слушаться во всем нойонов и знатных людей, уважать лам-наставников. А китайцы — иноверцы. Мы, монголы, должны быть счастливы, что родились и живем в стране, где религия сияет, подобно солнцу, где духовную и светскую власть олицетворяет сам бог-до Джавдзандамба-хутухта. — Сказав это, лама вышел из фанзы.

Старый солдат из десятка Ширчина с отвращением плюнул ему вслед: этого ламу он знал хорошо, при каждом удобном случае тот с оказией отправлял домой в Ургу полные сумки трофейного добра.

— Не слушай ты этого брехуна! Другого такого негодяя поискать! Как только земля его держит. Если и вправду есть преисподняя, то его черная душа должна попасть в самый страшный из всех восемнадцати адов. Глуп, как свинья, зол, как змея, и похотлив, как петух. "Подай нам денег, подай нам водки, подай нам баб!" — вот его главная молитва. Он как тень ходит за нашим командующим и шпионит. К трофеям его допускают без пропуска и до того, как их передадут в казну. Министр внутренних дел затем его и подослал, чтобы снимать его жадными руками трофейные пенки. У министра он правая рука. Хоть для солдат он и безопасен, но воняет от него так, что с подветренной стороны лучше не подходи…