Бямбын Ринчен - Заря над степью

Самбу попытался вывернуться:

— Раскаиваются всегда после, гласит поговорка. Вы ведь сами говорили: монголы — это стадо безрогих животных, и надо только следить за их погонщиками. Ни к чему сейчас обвинять друг друга в прошлых ошибках, нужно думать о том, как их исправить.

И придумали. Управление по делам Северо-западного края объявило: "Тот, кто укажет местонахождение или поймает бунтовщиков Сухэ-Батора и Чойбалсана, сеющих в стране смуту, получит в награду по тысяче юаней за каждую голову".

Командующему донесли, что, когда хану прочли это объявление, он испуганно вздрогнул. Должно быть, он вспомнил не только о своей подписи под третьим письмом, но и о своем тайном приказе ламам Гандана читать заклинания против бед и несчастий, постигших государство.

Обряд жертвоприношения духам, по донесению шпиона, хан назначил на ночь с двадцать девятого на тридцатое число осеннего месяца года Белой обезьяны.

Богдо секретно приказал прибыть на церемонию Жамьяну, за которым уже давно была установлена слежка, вану Дамдинсурэну и хатан-батору Максарджабу.

В назначенную ночь для устрашения злых духов был произведен холостой выстрел из старой пушки, получившей прозвище "Великий полководец", после чего перед Зеленым дворцом богдо, на берегу Толы, начался фейерверк и был совершен обряд жертвоприношения божествам сторон света.

А пока перепуганный и суеверный хан совершал обряды во избавление от несчастий и бед, тайная полиция оккупантов хватала всех, кто подозревался в сочувствии подпольной революционной организации.

Насанбат, уволенный из министерства внутренних дел, все это время работал дома — занимался резьбой по дереву. В ту ночь его арестовали одним из первых и бросили в тюрьму.

Очутившись в затхлой, вонючей камере, Насанбат огляделся. Над дверью в нише тускло мигала лампочка. Два низких топчана, накрытые тоненькими засаленными тюфяками, в углу — вонючая параша.

— Все ли камеры освобождены? — спросил чей-то голос по-китайски.

— Все.

— Ну вот и хорошо. Скоро приведут новеньких. Размещай их по списку.

— Ладно, — ответил надзиратель сонным голосом.

Насанбат опустился на грязный тюфяк. "За что меня арестовали? Наверно, кто-нибудь оклеветал. Уж не Нямжав ли?" И перед глазами возникло мучнисто-бледное лицо Нямжава с маленькими свиными глазками и плоским, как у мартышки, носом. "Недаром старик Жамьян чувствовал себя так стесненно при нем. Ведь только когда тот выходил из комнаты, старику дышалось свободнее. Он не раз рассказывал мне, что этот Нямжав, будто флюгер: до захвата власти Сюй Шу-чженом ругал ванов и гунов за измену, а потом одним из первых поступил на службу к оккупантам. Жамьян предупреждал, чтобы я был осторожнее с этим типом".

Железные ворота тюрьмы с грохотом распахнулись.

В коридоре послышались грубые окрики надзирателей, монгольская и китайская речь, звуки ударов, стоны, скрин открываемых и закрываемых дверей, щелканье замком. Насанбату показалось, что среди этого шума он услышал гневный голос Максарджаба и старческий кашель Жамьяна.

Внезапно дверь в его камеру распахнулась и в нее втолкнули человека со связанными за спиной руками. От тяжелого пинка надзирателя арестованный ударился о стену, но он тут же обернулся и крикнул на всю тюрьму:

— Дохлые черные ослы! Не совестно: вшестером напали на одного безоружного! Попадись мне любой на вас в степи, я показал бы вам, кто из нас настоящий мужчина.

Заметив, что он в камере не один, арестованный повернулся к Насанбату и попросил:

— Развяжи, друг!

Насанбат замер от изумления: это же одни из лучших монгольских полководцев, ван Дамдинсурэн! Ван тоже узнал Насанбата, с которым он прежде не раз встречался в министерстве внутренних дел.

— Ты тоже попал сюда? Ну, что же. Говорят, что мужчина тот, кто семь раз споткнется, а восемь поднимется. Запомни: трус и себя и других погубит. Коль попался в руки врага — не сдавайся, будь настоящим воином.

На следующий день вечером вана увели на допрос. Замки щелкали с обеих сторон коридора. Надзиратели, открывая двери камер, вызывали заключенных по именам и при этом самым нелепым образом коверкали их. По коридору то и дело разносилось:

— Жао мей ян!

— Ма кэ со л а жао бу!

— На сун бап цзи ол!

— У этих скотов и имена-то какие-то скотские. Не выговоришь! — ругались надзиратели-китайцы.

В полночь в камеру притащили до неузнаваемости изуродованного, окровавленного Дамдинсурэна. Надзиратель, покачав головой, удивленно произнес:

— Уж на что, кажется, отделали, а он все-таки жив! Ну и живучи эти скоты!.. Эй ты! — крикнул Насанбату надзиратель. — Приложи ему примочку, может, очнется! — От надзирателя несло тошнотворно-приторным запахом опиума.

Дамдинсурэн очнулся только на рассвете, когда стража еще дремала. Ое шепотом рассказал Насанбату:

— Вместе со мной допрашивали Жамьяна, Максарджаба, Жигмитдоржи. Допрос вели Самбу, командующий и Чу Люй-чжан. Нас выдал придворный лама. Китайцы узнали содержание письма, отправленного в Россию. Они узнали, что хан приказал мне, Жамьяну и Максарджабу присутствовать на обряде подавления врагов. У них не оказалось явных улик только против Жигмитдоржи, поэтому тот все отрицал. А мы с Максарджабом и Жамьяном признались, что являемся членами народной партии. К чему скрывать, раз им все уже известно? Мы подтвердили и то, что наши товарищи Сухэ-Батор и Чойбалсан ездили в Россию просить о помощи, что богдо дал нам указание присутствовать на обряде в Гандане. Это им тоже известно. И еще я сказал командующему вот что: "Я воин, я боролся против вас, не щадя своей жизни. И если партия мне прикажет, я снова буду воевать против вас. Больше я ничего не сказал и не скажу, пусть хоть рубят меня на тысячу кусков". Я верю: дело, за которое борются Сухэ-Батор и Чойбалсан, победит. Если некоторые из нас и погибнут, это не самое страшное. Борьбы без жертв не бывает… Тебя, вероятно, арестовали по наговору. Не иначе как этот подлый изменник Нямжав оклеветал и тебя и Жигмитдоржи. Но что бы с тобой ни случилось, помни: даже если палачи переломают тебе все кости, терпи, а товарищей не выдавай! Честный человек умирает один раз, а подлое имя предателя будут проклинать тысячи поколений, даже и после того как его кости сгниют.

В тот же день Насанбата вызвал на допрос Чу Люй-чжан, офицер контрразведки оккупационных войск. Он был подчеркнуто вежлив, даже дружелюбен и похвалил произношение Насанбата. Он выразил уверенность, что Насанбат признает свое временное заблуждение, изъявит готовность верно служить Китаю и, как знаток великой китайской культуры, поможет в воспитания масс. Затем он любезно предложил Насанбату сигарету, посоветовал хорошенько подумать над предложением и вечером дать ответ. Однако после вечернего допроса Насанбата привели в камеру избитого. С этого дня для него началась страшная жизнь, полная чудовищных издевательств и унижений.