Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Ну вот, наконец, нашлось объяснение загадочным вечерним отлучкам моего друга. Ну что из этого — не понимала тогда я. Имеет право, как и любой взрослый человек, что тут особенного. Но были вопросы. Почему скрывает и что за настроение, почти на грани срыва… И откуда, гадала я, столько денег у студента на рестораны? Хотя, конечно, ведь папа — высокий военный чин, как потом выяснилось — генерал КГБ. Сопоставив все это, у меня вопросов было больше, чем ответов. Одно было неоспоримо — Антон заметно изменился после поездки летом к отцу в Германию. Отчего человек может так, в корне измениться? В то время я не находила ответа. Много позже, когда он решил уехать из Москвы, оставив институт и ту жизнь, которая его связывала с Москвой, он сам рассказал мне все, что с ним случилось за последний год, и отчего он бежит…

Если вкратце, он был «под колпаком». В то время это значило, что человек попал в поле зрения органов, тогда это был вездесущий, всевидящий и грозный Комитет Госбезопасности (КГБ), наводящий на многих законопослушных граждан страх, порой ужас. Антон рассказал, что случилось с ним во время поездки к отцу в Германию. У отца в это время назревали какие-то сложности с руководством, в общем, он уже собирался уйти в запас, его не отпускали, назревал конфликт. И вот, отрабатывая какой-то иезуитский план и давя на верноподданнические чувства отца-генерала, взялись за сына.

— А что, подросла молодежь, так сказать… Пора заступать, смена поколений нужна…

В общем, вызвали на разговор, который велся в мягкой доверительной форме (чтобы не спугнуть и расположить в сторону осознания миссии патриотизма и т. д.), это было четко и давно отработано в этих стенах. А уж сколько было обещано! И карьера ученого в недалеком будущем, и улучшение жизненных обстоятельств, а главное: «Ты, сынок, поддержи отца, не отступись, ведь ему пора скоро на пенсию…» В общем, обложили со всех сторон, не вырвешься…

Я мог, наверное, придумать какой-нибудь сюжет, но в тот момент, словно что-то парализовало волю — я смолчал. Потом я долго думал, размышлял, что я должен был делать, что мог придумать убедительное для отказа, но так ничего и не решил. В общем, я сломался, испугался, одним словом — слабак. Как же я потом казнился, как презирал себя, искал оправдания…

С тех пор не живу, а существую, на мир смотрю по-другому, сквозь темные очки, а про себя думаю: трус и ничтожество. Не могу смотреть в глаза людям, тебе особенно. Прости! Недавно отцу сказал: «Все, иду в армию». Он молчит, глаза отводит, все понимает. Хорошо, что не отговаривает, вину косвенно чувствует, ведь в этой организации проработал ни один год — все знает…

И все же «сексота» им не удалось из меня сделать. Я, конечно, ходил в рестораны, которые посещали в основном иностранцы, сидел, потягивал коньяк, виски, делая вид, что читаю прессу, а краем уха слушал, о чем речь. Иначе мое пребывание было бы ни чем не оправдано, ведь я уверен, что за мной тоже следили, поэтому в отчетах писал о всякой ерунде, чтобы изображать «деятельность». Но скоро понял, долго так продолжаться не может. Но как освободиться?!

Вот так пришло решение уйти в армию — это был единственный выход для меня, там меня не достать…

Кончив свой монолог, Антон снял с головы спортивную шапку и, небрежно проведя по непривычно стриженой голове ладонью, рассмеялся: «Правда, здорово? Шито-брито!» Было заметно, что он не драматизировал ситуацию и вел себя, как человек, принявший, наконец, твердое решение — исчезнуть.

Сказать, что я была ошарашена — значит ничего не сказать. К такому откровению я не была готова — во мне словно что-то сломалось, наверное, мои идеалистические представления о добре и зле.

Я почувствовала себя впервые обманутой и очень-очень растерянной… Но я сумела взять себя в руки, не выдавая смятения и горечи от узнанного.

Расстались дружески, как ни в чем не бывало. Он пожелал мне счастливой семейной жизни (я была к тому времени невестой), хотя со свадьбой не торопилась…

И только позднее, много позднее мне стал ясен смысл поведения моего друга: он так спешил покаяться, прощаясь со мной, да и с собой, стараясь быть предельно искренним и открытым, чтобы не потерять окончательного уважения к себе — думаю, для него это был мужественный шаг. Я долго не могла забыть его горькие слова, сказанные им когда-то в минуты откровения: «Если бы ты знала, как мне плохо и мерзко на душе…»

Да, Антон оказался слабым человеком, но скорее он стал жертвой, попавшей в силу обстоятельств, в паутину, изощренно сплетенную органами, призванными охранять граждан от грозящей им извне всякой опасности и т. д. Это ли не Голгофа, унижение и уничтожение личности? Попавшие в эту паутину люди не всегда могли противостоять такому молоху, справиться с таким непомерным грузом, что зачастую кончалось для них трагически — психическим расстройством и даже суицидом. Редко кому удавалось вырваться.

Антону удалось избежать печальной участи, остаться «бойцом невидимого фронта» — он постарался исчезнуть из московской жизни, избежать армии (скорее всего, не без помощи папы-генерала) и главное, избежать неминуемого позора разоблачения перед товарищами…

Больше мы с Антоном не виделись. Конечно, я вспоминала о нем, наши встречи, беседы, его признание. Но все это дальше и дальше отодвигалось от меня, и вот как-то уже по прошествии ряда лет мне снится Антон, очень грустный и печальный. Помню, меня поразили и взволновали его слова: «Прости! Мы уже никогда не увидимся. Наши пути давно разошлись. Прощай!» Такой вот странный сон, почти мистический. Я случайно узнала, что он ушел из жизни как раз в этот период, может быть, даже в этот день… Это было его последнее прощание.

Уже давно нет в живых моего друга Антона, одного из многих молодых людей, не сумевших противостоять безжалостной машине, и ставшего ее очередной жертвой… Да, человек жил, учился, мечтал о другой достойной жизни, но, попав в ее жернова, постарался избежать печального итога — быть раздавленным ею как личность… Он сумел вовремя уехать к себе в родные пенаты, свой Киев, где продолжил обучение в одном из его институтов. (Так, по крайней мере, я узнала о нем от наших общих друзей, так же, как и он, улизнувших от армии.)

Вот мне неведомо, зарубцевались ли его душевные раны, смог ли он справиться с тяжким грузом воспоминаний? И хотя со временем он достиг внешнего благополучия, обретя семью и получив степень кандидата наук и прочее, стал ли он счастливым человеком? Мне трудно обвинять или судить кого-либо, тем более близких мне людей. Есть более сильные чувства — сострадание и человечность. Известно выражение «Сатурн, пожирающий своих детей». Во все времена такой машиной называли, когда революцию, а когда систему, способную перемалывать неугодных или опасных сограждан…