Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Вдруг обнаруживаю, что я босиком: выглядывают из-под брючин голые стопы. А на дворе — зима.

Выйдя на высокое крыльцо Дворца, панораму далекого города вижу сквозь морозную мглу, а по дамбе идет хорошо укатанная снежная дорога. Но почему-то первые сотни метров дороги от крыльца до дамбы покрыты жидкой черной слякотью.

«Ну, — думаю, — пойду быстро — не замёрзну». И пошла.

Холода не чувствовала. Не обжигала ни жидкая грязь, ни твердо утоптанный заледенелый снег на дороге.

Все-таки, как хорошо все получается иной раз в сновидениях… Ведь наяву могла бы простудиться — босиком по снегу.

Подоплека

Смысл этого сна, его символы очевидны: постоянное напряжение от нехватки денег. Книгу о папе и моем старшем сыне Серёже, их дружбе — «Скажи мне, кто твой дед…» — пришлось издать за свой счет, хоть и по щадящей цене издательства: всего 55 тысяч рублей за увесистый томик более трехсот страниц, в твердом переплете и со вкладкой фотографий — это не дорого. Но для неработающего пенсионера дело неподъемное. Вышла из затруднения, сдав на шесть месяцев квартиру.

Обычно я провожу в деревне четыре-пять месяцев. С концом сентября я уже в Москве. Но на сей раз пришлось жить в деревне и октябрь: по договору сдать квартиру можно не меньше, чем на полгода.

И хотя деньги на издание я выручила, октябрь в деревне обернулся для меня какой-то болезнью, типа лихорадки: озноб, температура под 39. Потом жар спадает до 35, слабость — рук не поднять. Постепенно развился неостановимый сухой кашель.

Ничего не оставалось делать: понадобилась сумма на обследование.

Потом тяжело заболел младший сын. Снова немалые деньги.

Так что мне на издание книги не хватало десяти тысяч рублей. Спасибо сестре Иринке и Аркаше, ее мужу: они помогли…

…Что тут говорить: на концерт Мирового оркестра мне бы ни за что не хватило долларов…

Но все-таки опыт доставания денег получился! Надо ж врастать в буржуазную действительность новой своей страны.

Но не вышло у меня «врасти» поглубже. Не получилось еще хоть раз сдать на лето квартиру. Нет, не потому, что боялась снова заболеть: в другой раз позаботься, чтоб без болезни. Так ведь?

Но вмешались некие, наверное, тайные силы: поселилось во мне суеверное чувство — боязнь новых квартирантов. И как раз потому, что те, первые, были замечательными людьми. Как родные.

«Больше такого быть уже не может», к такому странному итогу подвел меня сверхположительный опыт прошлого года.

* * *

«А не сама ли себе напророчила?» — думаю иногда, вспоминая свои «доперестроечные» размышления. Размышления благодарные и невольно смущающие меня: когда получишь в издательстве свою новую книгу, это же счастье, так здорово… В типографии ее напечатали, а тебе еще и денег дадут за работу, и так приносящую тебе радость. Назывались эти деньги гонорар.

Что ж, видимо, НЕКТО принял к сведению мое тайное благодарное чувство и решил, что и в самом деле: автору достаточно радости. Вот и работай за радость.

А хочешь издать наработанное, чтобы книжка была, — сама и плати.

«Дедушка»

До войны, да и лет десять после, Москва была другая. Не снесли еще старинные господские особняки, дворы были зеленые, можно было на трамвае доехать до села Фили и весной собирать в лощинах ландыши. Даже иностранцы были не такие, как сегодня, — не туристы, не деловые люди. Делились они на несколько групп. Самые заметные были политэмигранты, у всех были русские имена и фамилии. Все тогда понимали, что это псевдонимы, но настоящие их имена и страны, откуда они приехали, считались вроде секретом, однако в быту особой таинственности в этих людях не было. Многие тогда, вовсе не эмигранты, меняли имена и фамилии. Кто-то хотел скрыть свое прошлое, а кто-то с неблагозвучной наследственной записью в паспорте, к примеру, Живодёров, становился Любимовым или Цветковым. Следующая группа иностранцев, самая многочисленная — беженцы: греки, ассирийцы, испанцы, китайцы. Спасаясь от войны и гонений, они расселялись по всей стране, особенно в южных и восточных ее районах. В Москве прописаться оказывалось сложно, все же, тем не менее, некоторым удавалось. Остальные иностранцы приезжали по вызову. «Вызовы» были разнообразные, но строго регламентировались. Самый распространенный — близкий родственник, но при условии, что тот, кто его приглашал, имел заслуги перед нашей страной.

Таким иностранцем, приехавшим по вызову дочери, и был Дедушка. У него тоже было несколько имен. Одно русское другое иностранное, какое из них настоящее, никто так и не узнал, потому что Дедушка плохо говорил по-русски, был молчаливым. Его никто и не расспрашивал. Наверное, поэтому его стали называть просто Дедушкой. Дочь пристроила его в большую коммунальную квартиру. Комнатка, где он жил, может, была когда-то чуланом. В ней умещались узкая железная кровать, тумбочка и табуретка. Одежду Дедушка вешал на гвоздь. Небольшое окно выходило на крышу то ли невысокого дома, то ли сарая. В теплые летние дни на ней спал кот Барсик — тоже жилец квартиры, где жил Дедушка.

В те годы в московских коммуналках повелось держать котов. Не во всех, конечно. Собак, особенно бродячих, не было. Редко кто мог позволить себе держать дома собаку. Кот Барсик ходил к Дедушке бескорыстно, у старика еды было мало. Зато дверь в свою каморку Дедушка не запирал, и кот научился поддевать ее лапой и входил, даже когда Дедушки не бывало дома.

Зимой в морозы кот садился на подоконник и высматривал что-то сквозь плотный иней. В наше время никакого инея на окнах не видно. А в том доме стены были толстенные, рамы из хорошего дерева, ловко пригнанные, сквозняков не пропускали. Поэтому сидел себе кот, а перед ним на стекле красовались и пальмы, и птицы райские, и просветы с пятачок, сквозь которые видно, как дымок поднимается из пристройки. Потом в другие годы дымка из трубы не стало, потому что газ провели.

Дедушка занимался необычным ремеслом, о котором сейчас никто и не помнит, — «холодный» сапожник. Тогда таких было много. На улицах или на рынках они чинили обувь. Эти мастера сидели на табуретках, рядом, в деревянном ящике с ручкой — все сапожные инструменты. Простые люди, случайные прохожие часто что-то подбивали, зашивали у «холодных» сапожников. Кто был при деньгах, пусть и не больших, те шли к ассирийцам. Те держали маленькие павильончики, где был стул. На него клиент садился, и мастер чистил его обувь до блеска. Тут же продавались шнурки, вакса двух цветов — черная и бесцветная.

После войны с обувью у людей было совсем плохо, поэтому сапожникам хватало работы. Но в большой квартире, где Дедушка жил, он всем жильцам обувь чинил бесплатно. Его старались как-то отблагодарить. На кухне у него своего стола не было, но всегда находился кто-то, кто уступал ему часть стола, наливал тарелку супа, чай, даже сахаром делились. Потом в 1947 году отменили продовольственные карточки и Дедушка, хоть и считался иждивенцем, но дочери, а их в Москве жило две, ему помогали редко. Ни свет ни заря зимой и летом он уходил со своим сапожным ящиком на рынок. Приходил вечером. Иногда садился за чей-нибудь стол на кухне, пил чай и грел над газовой горелкой руки. У Дедушки была какая-то тайна, тяжелая и безысходная. Одевался он очень бедно. Глаза у Дедушки были серые, как и его одежда. Он был вроде бы не одинокий, но поговорить или о чем-то попросить ему было некого. Говорили, что была у него третья дочь, но она осталась там, в его стране, а во время войны ее и двух ее детей фашисты сожгли заживо. Такие истории о страшной участи людей в послевоенные годы многие рассказывали.