Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Лично мне интересно другое: а состоялась ли сама встреча? Не придумал ли ее автор «Алмазного венца»? В письме к матери — в 1955 году — Олеша писал: «Я с ним поссорился лет семь тому назад, и с тех пор мы так и не сошлись. Иногда я грущу по этому поводу, иногда, наоборот, считаю, что Катаев плохой человек и любить его не надо». Среди заметок Юрия Карловича есть и такая: мимо него, нищего, бедствующего, проехал по улице Горького в ЗИМе Катаев, к тому времени влиятельный литературный функционер — будто в своей большой лакированной комнате. Уже одно это настораживает. Стоящие на разных ступеньках социальной лестницы, далекие друг от друга в писательских интересах — неужели помирились? Событие, во всяком случае, для Олеши, было бы столь значительным, что он не мог бы не написать о нем. Но нет, в записях ни слова. А вот наблюдение Зощенко. Однажды они, Зощенко и Олеша, столкнулись на улице с Катаевым, но тот резко свернул в сторону и пошел прочь. Могли ли при этом они встречаться и вести литературные разговоры? Перебирать заголовки? Сомнительно.

Сильно подозреваю, что название — как и саму встречу — придумал сам Катаев, неудовлетворенный затасканной и ничего не говорящей фразой «Ни дня без строчки». Почему «Прощание…»? Понятно, что Олеше она не могла принадлежать. Впереди столько замыслов! (О некоторых, слышанных мной, еще скажу.) Появиться она могла только после смерти писателя. Но не будем слишком строги к вольности Валентина Петровича. Его выдумка — а заголовок он дал хороший — это рука, протянутая для примирения. Хоть и запоздало.

Попытки пересложить книгу Олеши не прекращаются до сих пор. Оставленные Юрием Карловичем папки с записями и не названный ключ к их организации — это своеобразный его вызов литературному миру, своего рода «теорема Ферма» литературы. Наиболее удачной из последних мне представляется композиция, сделанная покойным ленинградским прозаиком Борисом Яковлевичем Ямпольским (не путать с известным однофамильцем — Борисом Самойловичем), автором ряда повестей и рассказов, в том числе лагерных воспоминаний. Его верстка вышла в 2013 году с уже знакомым, но более мягким названием «Прощание с миром» и уважительным, деликатным подзаголовком: «Из груды папок. Монтаж». В ней тоже нет деления на разделы, тоже приближение к «потоку сознания», но интересна книга еще и тем, что автор из имевшихся в его распоряжении отрывков так смонтировал их, что читателя не оставляют мысли о трудно прожитой писательской жизни. А ведь использована только малая часть заметок — те, что вошли в первую вышедшую книгу («Ни дня без строчки»). Но и в них проницательный составитель почувствовал личностные горестные мотивы. Ямпольский и открывает книгу заметкой, в которой автор — Олеша — увидел в зеркале своего «черного человека». Интересный, оригинальный подход, чувствуется талантливый писательский взгляд.

Впрочем, вернемся к беседам с Юрием Карловичем. Из того, что я услышал, наверное, кое-что должно было стать частью задуманного им произведения, войти в его «роман». Так и случилось. Какие-то строчки, напоминавшие слышанное мной, я потом встречал в опубликованном тексте. Но большинства слышанных мной суждений там все же нет. Вот пример. В раскладке Гудковой только два слова о Грине: «Грин и лютый пес». Будто заглавие заметки, но самой заметки нет. Но у меня она записана.

— Это был очень нехороший человек, злой, недоброжелательный, пьяница. Мне кажется, вся его злость была от того, что он верил в чудо, а люди не могли его дать. Но он был убежден, что в нем самом есть что-то необыкновенное. Так, он не боялся собак. Там, где он жил, была дача. Зимой дачу сторожил злой пес. Сами хозяева боялись его, но Грин однажды открыл калитку, и тот спокойно улегся у его ног. Я сам это видел! Ему хотелось, чтобы такими были все. И потому самых обычных людей он наделял чертами, которых ему в них не хватало.

Пересказывает один сюжет Грина.

— Двое поспорили. Один сказал, что он обойдет пешком вокруг света. Поспорили на какую-то большую сумму: миллион фунтов стерлингов. Прошло долгое время, и вот однажды дверь банка — один из них был банкир — открывается, и входит тот, первый. «Я выиграл пари, — закричал он с порога. — Я обошел вокруг света!» Банкир не поверил, стал спорить. Тогда тот повернулся, и банкир закричал: «Вернись, вернись, я тебе верю!» По спине этого человека он понял, что тот опять пойдет.

А заканчивает так:

— Но вот фактура у Грина слабая. Не заметили? Возьмите любой кусочек его рассказа, язык — будто перевод с иностранного. (Ту же мысль о Грине я прочитал позже в «Записках» Лидии Чуковской об Ахматовой. Ахматова о Грине тоже сказала: его проза похожа на перевод).

Еще один пример — он касается «Гранатового браслета». Вахтанговский театр — после успеха поставленного «Идиота» — предложил Олеше переделать рассказ в пьесу. В опубликованных записях есть фраза: «Нашел ключ для инсценировки «Гранатового браслета». Какой? Что увидел Юрий Карлович в известном рассказе Куприна? Неизвестно. Но вот, что я записал:

— Желтков — маньяк, слабый маньяк. А я хочу сделать его атлетом, который только прикинулся маньяком. Мне хочется представить его сильным человеком. Это ангел, которого Бог послал для любви. Но никто об этом знать не будет. Только я, режиссер и актер. На нем, как на кремне, испытывается любовь людей.

После выхода «Воспоминаний об Олеше» в 75-м году мне позвонил известный режиссер:

— Больше ничего не сказал Юрий Карлович? Ну, вспомните…

Он тогда собирался снимать «Гранатовый браслет» (фильм вышел), и, конечно, эта тема его очень интересовала. Нет, знаю только то, что записал. Но, по-моему, и этого достаточно.

О других писателях. О Хлебникове (мой вопрос, почему так мало о нем в «Избранном» — мне казалось, что Хлебников должен быть близок Олеше):

— Мало потому, что места мало дали. Конечно, гений. Он сказал об олене: «испуг, цветущий широким камнем». Его поэмы не всегда понятны. Он складывал свои рукописи в мешок, а потом их не могли собрать. Его издают? Странно.

О Бабеле — вопроса о нем я не мог не задать, их первые книги вышли почти одновременно, и Бабель для многих тоже был откровением. Кстати, именно с того времени одесский жаргон стал популярной острой приправой к любому разговору.

— Все-таки у него не все отжато. Кое-где капает. Лучший его рассказ — «Гюи де Мопассан».

О Герцене:

— Не читали «Былое и думы»? Это лучшая вещь, когда-либо написанная о себе. Она выше «Исповеди» Руссо — та назидательна. Я собирался даже написать о Герцене книгу. Не мыслителе, а именно художнике. Обязательно прочтите.

О Расине:

— Непонятно, как классицизм держал людей в напряжении. Ведь там не допускалось действие. Входит человек и что-то рассказывает. И только у Расина впервые на сцене дают пощечину. Это была настоящая революция в театре.