Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

— Читают ли сейчас Бальзака, Гюго? Читают ли вообще? Ведь телевизор мешает.

Поразительно — это было сказано в 60-м году. Тиражи были запредельными, и тем не менее у чтения начали появляться соперники. Уже тогда Олеша почувствовал это. Пока же делится наблюдением:

— Я недавно видел, как девушка читала «Войну и мир» на эскалаторе метро.

Плохо это или хорошо? В голосе Юрия Карловича не было осуждения. Девушка с книгой на эскалаторе, безусловно, ему нравилась.

В то время книги значили для нас много, они были общей темой разговоров даже в случайных компаниях. Удивляться ли, что именно о литературе я говорил с Юрием Карловичем? О тех писателях, которые занимали наши умы. Первое имя — Цвейг. В ту пору он был чрезвычайно популярен — как несколько ранее Кронин (ныне забытый), а позднее Ремарк. Незадолго до этого вышедший его двухтомник, небольшим на то время тиражом — семьдесят пять тысяч, на черном рынке стоил сумасшедшие деньги. Я называю имя и, по выражению лица Олеши, вижу, что он прослышал о моде на Цвейга, но не разделяет ее. Говорит ругательное слово, которое, впрочем, тут же смягчает замечанием:

— Вот романизированные биографии у него неплохие.

Добавляет:

— Пусть читают Уэллса. Это гораздо выше. А из современных — Хемингуэя. «Иметь или не иметь» — какая мощная вещь. Лучшая его книга.

Я называю еще имя — О. Генри. Тоже двухтомник, и тоже предмет вожделения книгоманов. Нет, об этом писателе вообще не стоит говорить.

— Рассказы не должны быть сюжетны. Или это не литература.

Поправляет себя:

— Только литература.

А что советская проза? Как Олеша относится к ней? На лице равнодушие: «Я плохо ее знаю, не слежу за ней».

Называю Паустовского, хотя не был его поклонником. Но в то время им увлекались все, он был кумиром читательской публики. Тихий голос Паустовского, свободный от фальши, бравурности был отдохновением, островком независимости, навевал мечты о незнакомой нам свободе.

Юрий Карлович бескомпромиссен.

— Второразрядный писатель. У него необязательные слова. «Золотая роза» — это же тавтология. Все розы золотые. «Хрустальный рояль» — все рояли хрустальные. Все перепутал об Одессе. О многом, из того, что он пишет, можно писать, а можно не писать. Он говорит о том, что всем известно. Багрицкий умер от астмы, Уайльд педераст. Но это же все знают. Есть писатели, но если нет второго, третьего плана — это популяризатор. Таков и Арбузов. Успех огромнейший. Почему? Популяризаторов почему-то вообще любят больше.

Деление на писателей и популяризаторов и посейчас осталось для меня главным критерием в оценке творческого дара. Потом я прочитал у Эйзенштейна еще такую мысль: «Если первые пять метров фильма плохи, то весь фильм будет плохим». Прежде всего, конечно, я отнес эти слова к литературе. Оба суждения стали для меня неоспоримы. Наверно, они слишком строги, возможно даже, что это максималистский подход, рожденный нетерпением, тем не менее я много раз убеждался, что он оправдан.

Но тогда я посчитал все же нужным заступиться за Паустовского. Пересказываю один сюжет из его воспоминаний, которые только вышли. Сам я их не читал, но то, что мне рассказали, произвело впечатление. Гражданская война. В одно село ночью вошли белые (по жизни, возможно, и красные, но в то время должны были быть непременно враги), постучались в первую попавшуюся избу. Там сразу почувствовали неладное и, не открыв, заголосили. Плач подхватили соседи. За ними — другие. И вот ночью, когда улицы пустынны, непроглядная тьма, когда все замерло, одно только и есть — жуткий пронзительный крик, как будто люди спасаются от неминуемой смерти. Кричит все село, плачут все избы.

Олеша внимательно слушает. Соглашается.

— Неплохо.

Пройдет много лет, мне попадется томик Паустовского, и я сам наткнусь на этот эпизод. Какое разочарование! Такой мощный сюжет, и столь вялое исполнение. То, что могло быть рассказано на одной странице, а то и в двух-трех абзацах — если точно найдены слова, это могла быть картина в силу Данте — вместо всего этого сдобренное ненужными подробностями описание, растянутое на целую главу. Трагедия исчезла, осталась просто многословная бытовая зарисовка.

Снова о современной прозе. Юрий Карлович недоумевает:

— Плохо пишут. Почему — сам ни черта не понимаю. Наверно, все стремятся к деньгам. У нас время было другое, мы создавали литературу. Была нужна советская литература. Бабель, Всеволод Иванов, Валентин Катаев… А сейчас не нужна, писатели понимают это. Растерянность какая-то чувствуется. Роман теряется как форма. Не романы, а очерки.

В первой редакции воспоминаний, той, что была опубликована в «Литературе и жизни», эти слова тоже были, но там стояло еще одно имя: Шолохов. Юрий Карлович, действительно, назвал его («Вот Шолохов что-то пытается…»). Но когда готовился сборник, Ольга Густавовна попросила: «Вычеркните». Я выполнил ее просьбу. Это было скоро после процесса над Синявским и Даниэлем.

— Мне непонятно желание заработать литературой, — продолжал Юрий Карлович. — Изолируйте меня от людей, все равно буду писать. Вот недавно сделал жест. Инсценировал ранний рассказ Чехова «Цветы запоздалые». Прочитал в Малом театре. Понравилось. Но, говорят, эту линию надо изменить, эту… Почему они знают? А я вот так вижу. Взял пьесу. Отказался от ста тысяч. Она бы после Малого шла по всему Союзу.

Безразлично добавляет:

— Мейерхольд бы поставил.

Юрий Карлович возвращается к своей главной нынешней работе — книге наблюдений, размышлений, воспоминаний.

— Этим летом закончу. То, что уже вышло, очень маленькая часть. Хотел бы, чтобы у меня в «Литературной газете» был свой уголок — нет, не дали. Для советской литературы это новый жанр, еще неизвестный. Я его изобрел. Пока не знаю, как поднести книгу. Найти какую-то систему? Или просто разбить на главки, без всякой системы, чтобы читатель мог отдохнуть? И названия еще не знаю. Может, по Гамлету: «Слова, слова, слова…»?

Пока же книга — это множество папок, которыми был завален письменный стол, этажерка. Один листок — одна запись. Под некоторыми стоят даты. Уже позже, после смерти автора, возник вопрос — книга ли это? Или в самом деле только «слова», запись отдельных воспоминаний, мыслей, прихотливо пришедших на ум? Книга! «Изобрел» относится не к самим отдельным записям (что же здесь нового?), а к тому, что они составляют единое произведение, скрепленное определенным замыслом. Сам Олеша не раз упоминал об этом. «В прошлом году распространился слух, что я написал автобиографический роман…», — записывает он. А своему другу — Льву Славину — сказал уже более определенно: «Мой роман…» Почему-то его слова остались не услышанными. Позже этот прием повторит Катаев. Его последние — и, безусловно, лучшие — «мовистские» романы написаны, несомненно, под влиянием Олеши, его многолетнего друга и соперника.