Юрий Марченко - Брызги социализма

Но не мне.

Суть наших споров заключалась в эстетике, которую я тогда исповедовал. Я считал, что фильмы Тарковского — это не высокое искусство, а басни. Меня раздражала их заданность, сделанность, придуманность. Многих восторгало решение цветных кадров в конце «Андрея Рублева» на фоне предыдущих черно-белых новелл. А мне это напоминало раскрашенное красное знамя в «Броненосце Потемкине», но красное знамя все-таки было идеологически мотивировано. Мне казалось это примитивным. Да, фильм мастерски сделан, но именно «сделан». Феллини говорил, что Тарковский снимает гениальные фильмы, но ни одного из них он не смог досмотреть до конца. Я его понимаю — скучно. Мне тоже. Шприцы наркоманов в «Сталкере», вылетевшая птичка-душа в «Зеркале» — это лобовые решения. В фильме «Профессия — репортер» Антониони я почти через 40 лет испытываю ужас, когда буквально кожей чувствую, что сейчас герой будет убит. Я не понимаю — как это сделано. А у Тарковского — понимаю. Я не хотел восторгаться тем, как это сделано, я хотел жить в фильме, ужасаться, любить.

Искусство нужно для возбуждения чувств. Для переживания чужой жизни как своей собственной. Для проживания жизни большей, чем отпущено тебе самому. Для возбуждения чувств, более сильных, чем ты можешь пережить сам в себе. Вся беда в том, что Тарковский считал необходимым нам «ЧТО-ТО сказать» с помощью ПРИЕМОВ кинематографического искусства.

Однажды мы с женой смотрели «Зеркало» на вечере Калитиевского. Отличный фильм. В зале встретили моих сотрудников. Они жили недалеко от нас, и домой мы шли вместе. И они нам рассказывали свои впечатления. «Смотрели-смотрели, думали-думали, и — ничего не поняли! Ну, абсолютно ничего! Полная чепуха, бред какой-то!». В общем, они плевались, ругались, а мы, как могли, всю дорогу объясняли им, что происходило в фильме, и кто был кто. Вот тогда я и понял, что фильм этот при выпуске на большой экран не имел бы кассовых сборов.

Я очень не люблю, когда актер мне кого-то показывает, пусть и показывает великолепно. Я хочу видеть человека, которого играет актер, а не актера, прекрасно играющего человека. В этом смысле показателен пример Джека Николсона. Он настолько гениален, что я боюсь смотреть фильмы с его участием. Мне страшно, потому что его игра выше человеческих возможностей, вне их. Он не играет — он перевоплощается. И я перевоплощаюсь вместе с ним.

Так вот — то, что он перевоплощается — это его заслуга, его гениальность. А то, что я перевоплощаюсь вместе с ним — это гениальность режиссера. В фильмах Тарковского играют великолепные, и даже гениальные актеры (например, Ролан Быков), они тоже перевоплощаются, но я — нет.

Возможно, виноват в этом не Тарковский, а я сам.

У моей жены есть родственник Михаил Селивачев, в нашей семье он проходит под кодовым названием «Михась». Он сыграл огромную роль в моей жизни, но думаю, он сам об этом не подозревал.

Когда мы познакомились, он работал в Институте искусствознания, фольклора и этнографии им. Максима Рыльского — младшим научным сотрудником. Жил с семьей в Киево-Печерской лавре. Тут я могу в чем-то заблуждаться, может, он жил просто на территории Киево-Печерской лавры. Во всяком случае, по моим тогдашним понятиям, его крохотная квартира сильно напоминала келью, но в ней было очень уютно, тепло и спокойно. Возможно, это достигалось стараниями его жены Наташи. Я посещал их несколько раз, в разное время года. Туалет типа «сортир» находился на улице, зимой подходы к нему обледеневали. Перед Рождеством на окнах радовали глаз ажурные картинки (не знаю, как они называются) из белой бумаги. Вырезались они из особым образом сложенных листов, которые после разворачивания давали симметричный рисунок, таким образом дети вырезают всякие снежинки, но у Селивачевых превращались в храмы. Очень красиво.

Как-то перед Пасхой Христовой я попал к ним на расписывание яиц — писанок. Это зрелище меня просто заворожило. Я попросил научить меня, что Михась охотно сделал, и я в последующие годы перед Пасхой делал писанки по этой технологии и раздаривал их знакомым. Он же мне и показал наиболее простые и популярные рисунки, типа «48 клиньев» или «дубки». Сам процесс росписи с красками, яйцами и горящей свечкой вносил чрезвычайное умиротворение в душу, что действовало даже на меня — атеиста.

Верующий Михась долгие годы оставался для меня загадкой. Я еще мог принять всяких старушек, больных, увечных, «темных», но молодой современный, высокообразованный парень — почему и для чего? Сначала я думал, что он просто «прикалывается», но это не вязалось со всем его поведением. Жила семья Селивачевых крайне бедно, на мизерную зарплату, даже после того, как он защитил кандидатскую диссертацию по искусствоведению. Я понимал, что ничего другого верующему интеллигенту в нашей стране и не светит. Если бы он отказался от религии, пообличал попов, вступил в партию — перед ним однозначно открылся бы карьерный рост. Но он этого не делал. И в церковь ходил открыто.

Его спокойное и даже несколько веселое противостояние давлению безбожного общества производило на меня неизгладимое впечатление. И будоражило мою совесть. Понимал ли он сам, что это было противостояние — не знаю.

В те годы я часто ездил в командировки в Киев, в министерство, которое находилось недалеко от Института искусствознания, и изредка заходил к Михасю. И попадал в атмосферу, которая приводила меня в восторг. Я просматривал старые журналы по искусству и чрезвычайно завидовал Михаилу. О такой работе я мог только мечтать.

Как-то на «Маковея» он взял меня с собой в Боярку, где был праздник с крестным ходом. Я не пошел в храм, и Михась отдал мне пачку сигарет, сказал, что с сигаретами в храм входить нельзя. Я стал на пригорке и фотографировал крестный ход. Помню, я очень боялся, по своему невежеству я думал, что, может быть, снимать нельзя, и как бы меня за это не побили религиозные фанатики. Но, по окончании крестного хода, Миша меня подозвал, представил батюшке о. Николаю, и тот сказал, что видел, как я снимаю, и попросил прислать фотографии. Я снял его крупным планом. Отпечатки со слайдов получились тогда редкие — в цвете, Михась их передал батюшке, и позже говорил мне, что тот чуть ли не в храме их повесил. За точность не ручаюсь, но он, несомненно, был доволен.

Иногда происходили совсем странные вещи. Как-то раз я шел по Крещатику и встретил Михася. Ну, не маленький ли город Киев? Оказалось, что Миша шел в редакцию украинского корпункта газеты «Известия» и пригласил меня составить ему компанию. Михась нес в редакцию заявление о разрушении какой-то церкви, в которой устроили вычислительный центр. Суть заявления сводилась к тому, что работа вычислительных машин наносит непоправимый вред церкви и росписям, и грозит обрушением. Заявление подписали более 10 человек, среди них даже один Герой Советского Союза. С моей точки зрения, заявление сильно попахивало антисоветчиной, но уверенность Михася меня заворожила, стало очень любопытно, чем все кончится. Сначала заявление у нас не приняли, так как суббота была неприемным днем, но, когда секретарша увидела кучу подписей, изменилась в лице, куда-то убежала и вскоре пригласила нас к зав. корпунктом по фамилии Одинец. Я так понял, что испугало ее групповое заявление, это было не принято. Одинец, относительно молодой человек, лет 35 — 40, прочитал заявление и начал расспрашивать Михася более подробно. В какой-то момент я заикнулся о том, что, дескать, «в Конституции написано…» Весело блеснув глазками, Одинец сказал: «ну, в Конституции много чего понаписано, бумага все стерпит. Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги…» Я был потрясен — это говорило официальное лицо! Он забрал заявление и сказал, что на очередной встрече с руководством он передаст его Первому секретарю компартии Украины!