Игорь Лебедев - Расстрел на площади

— Нашли, товарищ генерал. Вчера вечером арестовали на заброшенной пасеке. — Полковник вовсю благоухал ядовитым запахом одеколона «Русский лес».

— Сопротивлялся?

— Никак нет. Он в подпол забился и сидел там, как мышь. Сержант Жиян обнаружил.

— Личное оружие было при нем? — Папахин смотрел на улицы просыпающегося Новочеркасска. Какая-то баба с ребенком бранила лающую на кота собаку, дед у ограды почесывал спросонья нос, девушка в белых туфельках бежала через дорогу. Покрытые серой пылью сады придавали этой убогой обстановке нечто величественное и торжественное.

— Главное, изъять оружие, — сказал генерал. — Эти нервные типы… Никогда не знаешь, что от них ожидать. А тут мирное население, возможны всякие истории.

— Так точно, товарищ генерал, все в порядке, — не моргнув глазом, соврал Харченко. Вернее, даже не соврал, а просто не знал деталей, но предполагал, что конечно же вопрос с оружием был уже решен. Вчера ночью в суматохе поисков не было времени узнавать подробности. Харченко метался по кабинету, матеря всех подряд, и уже под утро, совершенно измученный, выехал на пасеку в Морино. Из окна автомобиля, в молочном свете наступающего утра, он видел, как тащили избитого беглеца волоком по земле и как тяжело упало его тело у двери газика.

— Причины дезертирства установлены?

— Устанавливаем.

Генерал недовольно поморщился.

— Вы должны были сделать это первым делом. Мне надоело разгребать это дерьмо с бытовыми склоками. Делом заниматься некогда — то кто-то бежал, то кто-то кого-то пришиб, то еще хуже — у командира дивизии нашли в постели шлюху. Мне на-до-е-ло! — Папахин незаметно для себя перешел на крик. Он уже почти ненавидел этого несчастного наодеколоненного Харченко, так некстати попавшегося ему под руку.

Подъехали к воротам части. Машина бесшумно съехала с асфальтовой колеи и покатила по гравию в направлении здания штаба.

Записка была грязная и измятая. Папахин брезгливо дернулся.

— Что это?

— Разрешите доложить, товарищ генерал. Эта записка конфискована мною у друга рядового Сидоренко. Я обязан был вам доложить о настроениях в армии. — Школьник стоял перед столом, и лицо его от восторга горело.

Наконец-то его принял сам командующий войсками округа. Стоило, наверное, поблагодарить этого треклятого Сидоренко. «Главное, я здесь, в генеральском кабинете, главное, познакомиться, а там — как я поведу себя сам. С начальством, главное, встретиться».

Папахин прочел первую строчку: «Прости, Митек!»

— Ну и что? — Глаза побежали по тексту. Обычная слюнявая философия: Витек обманул надежды какого-то Митька. Дурдом. Генерал строго поднял глаза на Школьника.

— А вы читайте дальше, — подобострастно прогнулся старший лейтенант и указал махорочным пальцем на строчки записки.

«Я ненавижу эту муштру, этих болванов, а главное — эту постоянную слежку. Митек, я хочу умереть».

Идиот, думал генерал, пробегая глазами косые рукописные строки, какой же ты идиот, рядовой Сидоренко. Если бы мы все говорили то, что думаем… Школьник стоял уже десять минут навытяжку. Вот этот никогда ничего не скажет откровенно, да и есть ли у него свои мысли, чувства. Генерал почувствовал страшную тоску и желание зевнуть. Но он знал, перед такими школьниками нельзя вести себя расслабленно.

Делу придется дать ход, подумал Папахин. Дурак ты, дурак, Витек.

— Идите, старший лейтенант. Благодарю за службу. Мы еще встретимся.

Григорий Онисимович изо всех сил саданул ногой по ведру известки. Сухие, серые комки рассыпались по грязному полу цеха. Нервы явно сдавали. С пятнадцати лет он работал на электровозостроительном. А что заработал? Свой дом, построенный еще в те благословенные времена, когда бурлило в Новочеркасске славное казачество, он получил в наследство от отца, и до войны этот дом был одним из лучших. В сорок седьмом, когда тяжело заболела Анна Максимовна, жена Григория Онисимовича и мать Даши, дом пришлось продать. В то время их некогда сильный род стал медленно и незаметно угасать. Не задалась семья у старшего брата, сеструха сгинула в войну вместе со своими двумя малолетними ребятишками. И вот Дашка, хоть видная девка, а не везет. Камнем легла на сердце Григория Онисимовича та история с несчастной дочерниной любовью. Бегал он тогда к Петухову, размахивая винтовкой, что висела у него лет десять за печкой, и требовал, чтобы выдали ему имя того негодяя, что над Дашкой надругался. А только успел сбежать этот проходимец, и с тех пор болела, болела душа Григория Онисимовича от неутоленной мести, от обиды, и старость как-то неумолимо подступала. И чем дальше шли годы, тем сильнее накапливалась в нем злость от того, что и жизнь свою не так прожил, и Дашке ничего не оставляет, и жить становилось все труднее. Сегодня злость его прорвалась настолько, что он был на грани смертоубийства.

Еще когда он кричал в окно на Дашкиного хахаля, который смылся тут же кверху хвостом, он знал, что началась какая-то черная полоса.

Утром, придя на завод, Григорий Онисимович обнаружил, что станок его не работает. Ясно было, что вчера во вторую смену на нем снова работало это чертово «звено новаторов». Была на заводе такая глупость — передовая молодежь якобы что-то изобретала, а приемы отрабатывала на станках в вечернее время.

Григорий Онисимович ненавидел эту показуху, этих сосунков, которые играли в стахановцев. Он считал их вредителями, потому что уж сколько раз сбивали режим станка, оставляли хлам на рабочем месте, а однажды даже стянули под шумок готовые детали. Сколько раз Григорий Онисимович просил мастера обходить его рабочую технику и вот пожалуйста!

Провозившись со станком битых два часа, Григорий Онисимович бросился в кандейку мастера.

— Что будем делать, Иваныч? Я тебя просил?! Я говорил тебе?!

Мастер что-то писал в журнале. Оторвавшись от листа, он презрительно буркнул:

— Что опять?

— Как… опять? — Тут Григорий Онисимович не выдержал. — Я тебе, сука, покажу — опять! Какого хрена эти сосунки лезут в мой станок? Почитай, полдня потерял на ремонт, кто мне за это заплатит?

— Никто к твоему станку не подходил.

Григория Онисимовича понесло.

— Чего врешь? Ты думаешь, мы все дурнее паровоза? Я заставлю тебя записать мне сегодня норму! — И он так грохнул по столу, что ножка обломилась и стол плюхнулся всей своей тяжестью на пол. Мастер едва успел отдернуть ногу.

— Вон! Убирайся вон!!! — в гневе завопил Иваныч. — Думаешь, раз с директором пьешь и дочка твоя с ним путается, то тебе все можно? Есть люди и повыше.

Старика пронзили последние слова, он впервые услышал о подобных разговорах на заводе. А главное, они с Петуховым хоть и фронтовые друзья, но встречались не часто. Кто же пустил такие сплетни? Григорий Онисимович кулаком припечатал мастера в челюсть, и тот, охнув, сполз на пол. Тихо матерясь, он долго копошился, силясь подняться. Григорий Онисимович наклонился над ним и дернул за плечи.