Игорь Лебедев - Расстрел на площади

— Если еще что-нибудь вякнешь, с тобой кончено. Я тебя изметелю, и твоих прихлебателей, и всех кобелей… — Чем дольше Григорий Онисимович орал, тем сильнее его охватывала злоба. Злоба на эту ватную, податливую фигуру мастера, на его капельки пота на носу, на его лысину. И старик стал бить мастера ладонью по лицу. Голова моталась из стороны в сторону, и только когда послышался хрип, Григорий Онисимович остановился, с ужасом приходя в себя.

После отбоя Митю позвал в каптерку «старик» Шутов. Они сели за стол, и «старик» вытащил из тайничка поллитровку, заткнутую обрывком газеты. Шутова Митя почти не знал, тот никогда не дрался, не выставлялся напоказ, не задирал молодняк. Так, какая-то серенькая личность, без имени и даже с серым, землистым лицом. Теперь Шутов держался на удивление солидно, он обстоятельно протер стаканы, достал из сумки сало и хлеб, порезал на газету, разлил самогонку.

— Пей солдат, атаманом станешь.

Митя выплеснул горячую жидкость резко в рот и, не закусывая, спросил:

— Что надо?

— Да погоди ты. Я же вижу, тебе тяжело, мучаешься.

— А ты мне прямо с ходу и поможешь, да?

— У тебя нос в пуху. А я домой хочу, может быть, мы друг другу и поможем. В конце концов, люди должны друг другу помогать. А? — Шутов смачно жевал сало после выпитого полустакана. — Я время тянуть не буду. Ты малый сообразительный, ты мне даже нравишься. Записочку Сидоренко тебе послал, не кому-нибудь, а тебе. Теперь кое-кому нужно и письмецо, которое он из дому на днях получил, а письмеца-то и нету. Сам генерал Папахин этим делом занимается, так что имей в виду: пан или пропал. Мне дембель, тебе — увольнительная, а может, и наоборот, далеко-далеко от дома ушлют. Ну? Как думаешь?

— Напрасно стараешься. Про письмо ничего не знаю. — Митя сам налил еще стакан и также резко выпил. Стало уже почти хорошо. — А если б знал, все равно ты бы ничего не получил. На Школьника работаешь?

— Почему на Школьника? На себя. И тебе советую. Ты сам не знаешь, чем тебе эта история выйдет. Ты ведь знал о побеге, а не предупредил. А если и не знал, кто тебе поверит? — Шутов вдруг обнял Митю и забубнил жарко, с пьяным подъемом: — Ты молодой, ты ничего не понимаешь. Впереди у нас жизнь, чего ее портить ради какого-то Сидоренко? Ему уже не поможешь, он сам на себе крест поставил. А мы? Чего нам себя губить? Если бы действительно мы могли его спасти, а не сделали этого, тогда это подло, это трусость. А теперь… Отдай письмо!

Шутов проникновенно заглянул в глаза новобранцу.

Митя засмеялся.

— Здорово. Сейчас дело сошьем: Сидоренко — срок, Школьнику — повышение, ты — домой… А нет письма! Нету его, хоть режь.

Митя пьянел все больше: расползалось лицо Шутова, шумело в ушах, и перед глазами влажно заблестели манящие Оленькины губы.

— Нету письма. И от Ольки нет письма. Ни от кого нет письма. — Митя начал медленно, пьяными движениями расстегивать гимнастерку, при этом он смеялся: — Обыщи.

Вскоре в каптерку пришли еще трое, но Митя никого из них не мог вспомнить по имени. Они принесли махорки и такую же бутылку. Стало весело, галдежно. Стали говорить о бабах, о сержанте Жияне, о предстоящем дембеле. Митя все время думал, где же Школьник, почему он еще не нашел его, Митю, не отправил его на гауптвахту, не расстрелял, как предателя Родины. Но все равно страха уже не было, и Митя даже хотел, чтобы отворилась дверь и вошел Школьник. Но старший лейтенант не приходил, а пьяные хлопцы нашли забаву: Шутов поспорил с кем-то, что выпьет стакан сивухи, не беря ее в руки. Это был знатный аттракцион, Мите сразу вспомнилось последнее представление в цирке, где он так хотел поцеловать Оленьку и где разбились акробаты.

Шутов, как артист, с церемониями, подошел к углу, зафиксировал свое тело и поставил стакан на лоб. Потом, вскрикнув: «Оп-ля!», он начал движение головой, и стакан медленно стал двигаться вниз по лицу…

…Через несколько часов Митя очнулся в казарме на кровати. Постепенно возвращалось сознание, но от этого не становилось лучше, наоборот, накатывала тошнота. Когда очередной приступ стал невыносим, Митя попытался встать, но ноги по-прежнему не держали его. Он упал в проходе между кроватями, и его начало рвать. Он боялся разбудить кого-нибудь, боялся быть замеченным и от нестерпимого стыда и ужаса попытался забиться под кровать. В темноте замкнутого пространства он почувствовал себя лучше, защищеннее, рвота постепенно отступила и он лежал, отдыхая и ощущая блаженный холодок пола, глядя бездумными глазами на сетку кровати, черный матрас и белый клочок бумаги…

Почерк был девичий, кругленький, с некоторыми даже виньеточками.

«Витя, ты не расстраивайся. Вероничка просто ничего не понимает. Он хоть и мастер спорта, но очень злой и бездушный какой-то. Я его однажды попросила деда своего парализованного на улицу вынести, так он мне сказал: «Я старости, Ниночка, боюсь, чтобы не заразиться». Мне кажется, что Вероничка еще в нем разочаруется. Но главное, Витя, знай, я есть у тебя и я тебя буду ждать».

Эту бумажку Митя вытянул из-под матраса. То самое злосчастное письмо. Вот почему его не могли найти школьниковские прихлебатели.

Витек, Витек! Почему же ты, всегда учивший смотреть на жизнь просто, не смог сейчас наплевать на предательство какой-то Веронички. Мне вон Оленька тоже не пишет, но не делать же из-за этого глупости. Так вот почему: «Прости, Митек!»

Все Витькины слова о покое и безразличии оказались только словами…

Ровно в двенадцать ноль-семь Игорь высадился из скрипнувшего дверьми автобуса на привокзальной площади. Словно бы и не уезжал никуда: в тени общипанных деревьев маялись потные торговки, купались в пыли все те же грязные куры, и дворник продолжал мести разлетающийся по ветру мусор, сохраняя на лице невозмутимое выражение.

До назначенной встречи оставалось чуть более двадцати минут.

Любой другой человек на месте Игоря перво-наперво подошел бы к справочному окну проверить, а не явился ли кто-нибудь на место свидания раньше назначенного.

Любой другой, — но не Игорь Захаренко.

Годы службы в комитете научили его мудрой истине: пунктуальность заключается не только в том, чтобы не опаздывать, но и в том, чтобы не объявляться до времени.

Полковник Бугаев, из которого обыкновенно клещами лишнего слова не вытянешь, однажды рассказал Игорю странную историю, произошедшую неизвестно где и неизвестно с кем; внимательно слушая собеседника, Игорь старался не показать виду, что мучительно вспоминает обстоятельства этого дела, в свое время прогремевшего на всю страну. На уроках новейшей истории его называли одной из самых крупных империалистических диверсий в отечественной промышленности. В газетах оно получило титул «преступления века», спровоцированного «происками грязных убийц-капиталистов». В ходе громкого расследования за тюремной решеткой оказался не один десяток человек. Многие из обвиняемых позднее были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны. В качестве государственного обвинителя на судебном процессе выступал сам Вышинский.