Олег Слободчиков - Заморская Русь

Наспех помолившись, Ювеналий поднялся на палубу. Была тихая ночь, на низком небе тускло мерцали звезды, вокруг не было ни души, будто брошенный командой, «Финикс» бесшумно скользил по воде, покачиваясь с носа на корму. От этой качки гик на бизани с равномерным «дуканьем» дергался из стороны в сторону на слабину крепившего его фала.

Монах, вдыхая всей грудью свежий воздух, торопливо прошел к юту, взобрался на высокую корму и остолбенел: возле штурвала тоже никого не было. Крестясь и грохоча сапогами, он бросился на бак, возле фока споткнулся обо что-то живое, мягкое, наклонился: на парусине, скорчившись, спал мертвецки пьяный матрос.

— Господи, помилуй! — испуганно пробормотал Ювеналий и бросился в капитанскую каюту. Там вповалку храпели чернявый помощник и матросы.

Так и не добудившись никого из них, монах бросился в другую каюту, растолкал Бакадорова, затем побежал будить миссию. Через минуту два десятка пассажиров метались по палубе в поисках капитана.

— Измена, господа! — прокричал Бакадоров, подскочил к штурвалу, попробовал повернуть, покряхтел, тужась, но ни на вершок не сдвинул ни в ту, ни в другую сторону. К нему подбежал Ювеналий, крякнул, подналег на колесо, под палубой что-то хрустнуло, корабль стал медленно разворачиваться, вскоре его сильно качнуло с борта на борт. Из трюма раздались ругательства, на палубу вылез капитан, двумя руками схватился за мотавшийся гик:

— Какого хрена?.. Не в свое дело? — зарычал на монаха и приказчика.

Его со всех сторон обступили возмущенные пассажиры, кричали, размахивая руками. Бочаров лишь вращал глазами и дергался, повиснув на гике. Доброхоты выволокли из каюты штурманского ученика, прислонили к штурвальному колесу, с боков придерживая его на ногах. Наконец, Бочаров собрался с силами и закричал:

— Очистить палубу… Я — хозяин!

«Финикс» стало качать еще сильней. Ювеналий уже понял, что допустил ошибку, взявшись за штурвал, чувствуя снова подступавшую к горлу тошноту, спустился в каюту, стал страстно молиться за грешную Бочаровскую душу.

Один за другим из трюма, кают и кубриков выползали матросы. Цепляясь за надстройку, пробирались к мостику. Окруженный пассажирами, как волк собачьей стаей, полураздетый капитан поднялся на мостик. Монахи грозили карой небесной, приказчик со старостой божились написать жалобную челобитную Государыне. Не обращая внимания на поносные речи, Бочаров отправил кого-то в трюм, кого-то на кливера. На карачках команда расползлась выполнять его приказания, через четверть часа «Финикс» снова лег в дрейф, слегка покачиваясь и клоня к волне прилива длинный нос.

К утру погода стала портиться, капитан встал к штурвалу ни пьян, ни трезв. Усиливающийся ветер трепал седую бороду, нос алел, как облака на востоке. Сысой за ненадобностью, залез в шлюпку, свернулся калачом под парусом, лежал, вспоминая вчерашний загул, удивляясь, что у старовояжных нет веселья. Сколько знал и видел: хоть бы пахотные или казаки, выпивали по чарке, начинали петь и плясать. Эти же пили, сидя на месте, и только говорили о горестном, невеселом, будто похвалялись друг перед другом, кто больше выстрадал. Если подвыпившие юнцы пускались в пляс или начинали петь, на них шикали и опять бубнили о своем — мрачном и трудном.

Проснулся Сысой от знакомых голосов. Шлюпка стояла недалеко от мостика. Тоболяк услышал Германа и, не желая показываться ему на глаза, невольно подслушал разговор. Инок упрекал капитана, но не за нынешнюю ночь, а за то, что зельем губит душу и молодежь приучает ко греху. Бочаров тяжко вздыхал, поддакивал:

— Правильно говоришь, батюшка, правильно! Большой грех на мне, не отмолить уже!

— Бог милостив, покаяться никогда не поздно!

— В милость божью верю, — всхлипывал капитан, — но ничего с собой не могу поделать: тошно стало жить на свете. Знаю, грех так говорить, но шибко уж тошно. И все от своего знания. Гляжу на вас, что дети малые — даже у архимандрита глаза загораются, когда про новые земли говорим. И только я, Митька Бочаров, знаю — кончилась земля, всю ее, матушку облазили. Разве малые острова еще где-нибудь… А как жил, того не зная! Эх, как жил! — простонал. — У кого учился?! Были люди — не нам чета, жизнь прожили и ушли счастливыми, потому что миловал их Бог моего знания…

— Хороший хозяин на лошадь лишнего не нагрузит, что говорить об Отце Небесном, любящем всех человеков, — мягко возразил Герман.

Бочаров помолчал, повздыхал, спросил:

— Ты, батюшка, про ляха Беньовского слыхал?… Оно и понятно. Уж четверть века минула. На Камчатке не всякий помнит, откуда за Камнем знать про те дела давние… Был в Большерецке ссыльный из мятежных ляхов. И наших бояр ссыльных много было: кто с рваными ноздрями, кто кнутом бит — все пьяные, злые на государыню, на Россию и весь белый свет. Лях, бывало, увидит тебя за версту — улыбается, кланяется, и всем был другом, всем доброго здоровья желал. Потом тихо-смирно собрал вокруг себя отребье, готовое идти за ним в огонь и воду, почуял власть и заговорил по-другому: ну, да то его грех, не мой!

Сейчас-то я понимаю, был он человечишко никчемный. Но один дар имел — врал про неведомые земли, да так складно, что душа млела. И реки-то там винные, и хлеб на деревьях растет, и всякое чудо. Многих заморочил: Герасима Измайлова, что за нами на галиоте идет, полпартии промышленных купца Холодилова, ну а ссыльные за него стояли горой. Много греха взяли на души: кровь невинную пролили, галиот «Святой Петр» захватили, бумагу подписали, что отрекаемся от матушки-России.

Кого волей, кого неволей, согнали на галиот сотню промышленных, казаков, баб, вышли в море. Герасим Измайлов первым протрезвел, смекнул, что к чему, одумался и говорит мне: «Пан хвастал, что закончил навигационную школу в Гамбурге, но сдается мне — он стеньгу от стрингера не отличает». Я ему не поверил, потому что верить не хотел. Промеры глубин делал, карты составлял, думал, после своих к открытым землям приведу.

А Герасим же замыслил бегство: спрятал карты, ворованные паном, подговорил кого-то дождаться, когда ссыльные бояре с паном сойдут на берег и угнать галиот обратно на Камчатку, вернуться с повинной. Но кто-то донес.

Беньовский избил его до полусмерти и бросил на одном из Курильских островов.

Возле китайского порта Аомынь, в португальской торговой колонии Макао, лях наш галиот «Святой Петр» продал, нанял два фрегата, шли мы на них через три океана, вокруг Африки и бросили якорь во Франции, в ПортЛуи. Лях в Париж укатил и пропал на полгода. Мы пятерых похоронили, но дождались его. Вон вернулся и сказал, что нам предписано воевать Мадагаскар для французского короля.

«Где же землица неведомая? — спрашиваем. — Ты же ее обещал».