Анатолий Соловьев - Хождение за три моря

— Хлещи, дождь, хлещи, родной! Напои землю-ю! Поднимайся, лес, до самых небес, плодись в нём живность!

Конечно, это был не наговор, волхв не успел передать ему наговоры, но слова рвались из души. Уж какие есть.

Когда ливень прекратился, Хоробрит вновь стал проведчиком, холодным и внимательным. Дождь смыл следы копыт. Но татары знали, куда он спешит, — на юг.

За барханами опять началась степь. Стали встречаться озёра, рощи. Скоро впереди появился густой лес, чащобный, но не мрачный. Здесь было много звериных троп, росли ореховые деревья, вился виноград, среди пышной листвы зрели янтарные сладкие гроздья, пели птицы, то и дело из травы взлетали фазаны в ярком радужном оперении. Встретилась река, широкая, мутная, стремительная. Пришлось перебираться через неё вплавь. На другом берегу тоже рос дремучий лес, казалось, не будет ему ни конца ни края. Зверья в нём было не счесть, в сумрачной чаще то и дело под чьими-то тяжёлыми лапами трещал сушняк, сквозь кустарник, густо оплетённый ожиной, проламывались грузные вепри, слышался рык хищных зверей. Тучи потревоженных птиц носились над вершинами деревьев. Однажды, когда всадник пробирался по прогалине, мимо пробежал обезумевший олень, за ним гналась громадная полосатая кошка [106] Ещё в XVII веке на Кавказе и в притеречном лесу, который здесь упоминается, водились тигры и львы. Их истребили с появлением огнестрельного оружия. . Хоробрит натянул было тетиву лука, но животные пронеслись мимо, в горячке не обратив на всадника внимания.

Наконец, деревья сменились орешником — фундуком, стали редки рощи, ковыль уступил место высоким травам, справа потянулись предгорные увалы, их сменили каменистые холмы. Чем дальше ехал Хоробрит, тем холмы становились выше, круче, склоны их кудрявились мелким дубняком. А дальше синели горы с тёмными провалами ущелий, иногда в ясную погоду проведчик замечал в глубине гор лёгкие дымы. Там были селения.

Скоро горы подступили совсем близко к степи. Заросшие густыми лесами, они вырастали на глазах, впиваясь вершинами в нежную небесную синеву, порой над ними клубились тучи. По каменным ложам ущелий низвергались пенистые потоки, сверкали водопады. В одном из распадков Хоробрит увидел селение, к которому вилась над страшной бездной тропинка. Каменные жилища лепились к голой скале, напоминая пчелиные соты. Над плоскими крышами курился дымок. Тезики, приезжавшие с Хасан-беком, рассказывали, что люди, живущие в горах, весьма воинственны, но одиноких путников, если те не обнаруживают враждебных намерений, встречают приветливо.

Ближе к вечеру, поднявшись на увал, Хоробрит увидел в травянистой ложбине за ручьём пасущееся стадо, охраняемое несколькими вооружёнными мужчинами. Заметив на вершине холма одинокого всадника, пастухи насторожились, схватились за луки. Афанасий поднял раскрытую правую ладонь, что, по словам бывалых купцов, означало: путник одинок и нуждается в отдыхе.

От сторожей отделился седобородый старик в огромной лохматой шапке, которую шемаханцы называли папахой, приблизился к холму, на котором стоял Хоробрит, и тоже раскрыл правую ладонь.

Хоробрит подъехал к старику. Тот дружелюбно произнёс по-татарски приветствие:

— Кошкельды, добрый человек. Мир тебе. Кто ты и куда путь держишь?

— Кошкельды, отец, — произнёс Хоробрит. — Русич я. А еду в Дербент. Далеко ли до него?

Старик огладил бороду, морщинистое лицо его осталось невозмутимым, хотя ему удивительными показались слова незнакомца, воина по обличью и повадкам, который в полном одиночестве едет в далёкий южный город. Но мир велик, в нём встречается всякое. Старик мельком оглядел жеребца Хоробрита, одобрительно прищёлкнул языком, неспешно отозвался:

— На твоей лошади четыре дня пути. Будь нашим гостем, чужеземец. У нашего костра ты найдёшь защиту и еду.

Не ожидая ответа, он повернул своего коня и поехал к шалашу, возле которого горел костёр и над ним один из пастухов подвешивал чугунный котёл.

Для гостя расстелили на траве кошму. Закопчённый котёл кипел, издавая запах мясного варева. Скоро к костру собрались остальные пастухи, кроме одного, оставшегося при стаде. Это были рослые смуглые молодцы в суконных чекменях, подпоясанных серебряными ремешками, на которых висели кинжалы. По обличью они не походили на степняков, хотя по-татарски разговаривали хорошо. Скоро на больших листьях лопуха было разложено дымящееся мясо, гостю положили ячменную лепёшку. Насытившись, по очереди отпили из кувшина холодного кислого молока — айрана. К старику остальные обращались почтительно, называя его «ата» — отец. Оказалось, что и на самом деле все молодцы, числом шестеро, его сыновья.

— Троих старших с нами нет. Убиты, — сказал старик. — Остались вот они. Живём в ауле, что в ущелье, это родовое становище. Мы — аланы, пасём стада. Когда-то наш народ был велик и могуч, мы занимали всю степь на много дней пути, от Хвалынского моря до Чёрного, наша столица была возле горы Машук, которую мы называли Рим-горой. Народ наш процветал, а стада плодились. Но это было давно. С того времени было слишком много войн, и мы ослабели. Потом появился Чингизхан со своими монголами, и нам, чтобы не исчезнуть окончательно, пришлось уйти в горы. И вот уже два века мы живём среди скал и ущелий, летом спускаемся сюда, чтобы пасти стада. — Старик рассказывал неторопливо, спокойно, как человек, смирившийся с участью своего народа.

Но его сыновья вели себя иначе. Хоть лица их оставались грозно-сдержанными, но по ним изредка пробегала судорога волнения, а мускулистые руки то и дело ложились на кинжалы. Особенно при упоминании татар. Эти люди готовы были драться за лучшую долю.

— Так, говоришь, ты русич? — обратился старик к Хоробриту. — Из тех, кто живёт на севере за ногаями? Я слыхал, вы отважный народ, но покорились татарам?

— Нас разгромили по одиночке, отец, наши князья враждовали между собой.

Старик задумчиво кивнул, видимо, знал об этом. Он выглядел очень древним, лицо его походило на кору старого дуба, но в выцветших глазах горел огонёк любопытства.

— Большая ли ваша страна, богата? Далёк ли к вам путь? — спросил он.

Выслушав Хоробрита, старик помял бороду, заключил:

— Велик мир!

Сыновья в знак согласия степенно покачали головами в папахах. Помолчали, выжидая, не скажет ли ещё что-либо гость. Например, почему отправился в столь опасный путь в одиночку? Как проехал по землям чужих, враждебных русичам народов? И зачем едет в Дербент? По обычаю гостя не расспрашивают, он сам должен рассказать. Но если молчит, значит, на то есть причина. Старик величественно выпрямился, сказал:

— С Большой Ордой Ахмада аланы не друзья. Мы живём сами по себе и не терпим над собой господина. Когда я был молодым, сюда приходил хан Тохтамыш, наш аул разорил. Мы долго бились. Меня ранило семь раз. Из женщин в ауле осталась одна старуха. Она меня выходила. Теперь опять отстроились. Народ никогда не унывает. Раньше по здешним местам караванов много ходило. Шли и на Астрахань, и на Сурож. А потом явился из Азербайджана Тимур, чтобы сразиться с Тохтамышем. Те из нас, кто в живых остался, все ушли с Хромцом Тохтамышу мстить. Ходил и я. Опять два раза ранили. Старший сын меня домой без памяти привёз. Страшная была битва за Тереком. Дрались, пока душа в теле. Но с того времени лучше не стало. Много развелось абреков из черкесов, касогов, шапсугов, вайнахов — это всё здешние племена... — Старик замолчал, поцыкивая языком, закрыл глаза, опустил голову на руки и вдруг всхрапнул, заснув.