Борис Хотимский - Повествования разных времен

— Высокий подвал! — уточнил тот и многозначительно нацелил в зенит палец, короткий и крепкий, как ствол гаубицы.

Кузьмицкий спросил, откуда в тексте цитаты, пометил ссылки на полях. Добавил, как бы извиняясь:

— Для бюро проверки, Харитон Матвеич. Невыносимо дотошные девицы у нас там.

— Знаю, знаю, хороший мой! Не первый раз. Дотошность — не порок, я и сам дотошный. Что? Не так разве, а?

И снова хохотнул барственно.

Когда автор ушел, Кузьмицкий дал себе волю:

— Идиот! Дегенерат! Дебил в костюме! Ни черта же не умеет писать! Не умел, не умеет и никогда не сумеет! Не дано!

— Не дано? — переспросил Пичугин. — И не надо.

— Каламбуришь? А тут не каламбур, тут пародия просится.

— Пародировать бездарность, пан Кузьмицкий? Нет, сие невозможно. Бездарность сама по себе пародийна, — Пичугин глядел сочувственно. — А чтобы не выглядело чересчур неприлично, для этого и существуем мы с вами. Причешем, добавим, убавим. Где надо — переставим. Как поступал маршал Людовика Пятнадцатого? Правый фланг — налево, а левый — в середину. Еще и Зав наш ручку приложит, Чеканюк — как ответсекретарь — порезвится, а повезет — так и курирующий зам уже в подписной полосе соизволит воткнуть какую-нибудь отсебятину. Надо же их, бедных, понять по-человечески: хочется ведь им, богом обойденным, принять хоть какое-то участие в творческом процессе… Короче, как говорит наш Виктор Максимыч, один с пером — семеро с топором. Для талантливого автора топоры эти — казнь лютая. А для Харитона Матвеича — сервис. И придется вам, пан Кузьмицкий, оным сервисом заняться.

— Нет, ты послушай! «Явственно чувствуется»… «Художнически переосмыслить»… «Где-то в разгар трудовой страды»… Где-то! Ну и стиль!.. — Тут Кузьмицкий начал выдавать такие нестандартные ругательства, что даже видавший виды Пичугин изумленно выпятил нижнюю губу. Кузьмицкий же, продолжая возмущаться и сквернословить, принялся править рукопись. Но, дойдя до середины второй страницы, швырнул ручку.

— К растакой-то прабабке! Не буду вести! Столбца на это дерьмо жалко, не то что подвала…

— Высокого подвала, — подлил масла в огонь Пичугин.

— Высокого, да! — бушевал взбунтовавшийся Кузьмицкий. — Это же… Да наша буфетчица лучше напишет, не сомневаюсь. Нет уж, увольте, я этой бодяге ходу не дам. Хва! Есть у нас профессиональная гордость, в конце-то концов?!

— Нету, — флегматично отозвался Пичугин. — Затерялась где-то. Поиски продолжаются.

Кузьмицкий схватил стакан, выплеснул прямо на пол остатки воды, поднес к сифону, нажал — зашипело, но не полилось.

— Черт — всю вылакали! — он поставил стакан, едва не разбив. Затем оглянулся затравленно, кое-как сгреб листы рукописи и с ними выскочил из сто девятой.

— А он, мятежный, просит бури, — Пичугин поглядел ему вслед, озабоченно покачал головой. — Но спасательного пояса не попросил.

Зав, дабы избегнуть какого бы то ни было конфликта, не стал спорить с явно взбесившимся Кузьмицкий и передал материал в нежные и безотказные руки Краюхиной. Благо автор — фактически всегда был именно в ее руках, и зачем попал к беспокойному Кузьмицкому — непонятно. Краюхина покорпела над привычным текстом, потрудилась и «довела до кондиции».

Увидав в секретариате и прочитав свежие гранки, завизированные Краюхиной, Кузьмицкий ворвался к ней в кабинет и, не реагируя на встретившую его приветливую улыбку, закричал с порога:

— Ты скажи! Нет, ты мне растолкуй! Есть у нас профессиональная гордость?

— Не понимаю. Что с тобой?

— Есть или нет?!

— Конечно, — Краюхина вскинула свою красивую голову, сбросив волнистую челку на кукольный лоб. — Без профессиональной гордости мы не могли бы… Да ты сядь. Сядь, пожалуйста. И объясни толком, что стряслось? Чего ты так распсиховался?

— Хорошо, я сел, — Кузьмицкий швырнул себя в кресло, но тут же вскочил. — Я спрашиваю! Для чего я отказывался вести этот материал? Для чего? Каприз, думаешь? Нет! А — чтобы не занимать целый подвал…

— Высокий подвал.

— Тьфу, наваждение! Сговорились вы все, что ли?.. Чтобы не занимать подвал, к тому же и высокий, материалом явно дрянным. Явно вредным даже.

Краюхина насторожилась:

— Что усмотрел ты в нем вредного?

— Бездарность! И — бездумность. Ни одной собственной мысли! Ни одного собственного слова! Что может быть вреднее в нашем деле?

— Ты полагаешь, все должны быть непременно первооткрывателями? — она равномерно покраснела и стала не такой привлекательной. — Я, например, не считаю себя способной создавать неологизмы, сочинять разные там афоризмы и каламбуры. Русский язык достаточно богат…

— Вот именно!

— Так неужели нельзя без словотворчества?

— Нельзя! Именно потому, что русский язык богат. Богатство надо сберегать и приумножать. И не допускать девальвации. Вот почему словотворчество, а точнее, творческий подход к слову, — это в нашем деле… без этого не обойтись! Я не говорю о словотворчестве блатном или бюрократическом — тут, к сожалению, никакого удержу.

— Не знаю. Я не нашла у Харитона Матвеича ничего блатного. А ты нашел?

— Нет, не нашел, — признался Кузьмицкий, но тут же снова ринулся в атаку. — А канцеляризмов ты тоже не нашла у него? Потускневших от частого употребления газетных штампов, не заметила?

— Не знаю, чего ты цепляешься? Я честно делаю свое дело…

— Не честно, Лерка! В том-то и штука, что — не честно!

— Ты отвечаешь за свои слова?

— Если бы честно, ты бы тоже отказалась. И Пичугин, не сомневаюсь, отказался бы. Все бы отказались, пошел бы другой, лучший материал, газета бы только выиграла.

— Хочешь обидеть такого автора, как Харитон Матвеич? Полагаешь, теряя таких авторов, газета выигрывает?

— Т а к и х? Безусловно!

Тут вошел Пичугин.

— Чего он так расшумелся, мать? Слоник бревнышко бросает? Пошли в буфет, пан Кузьмицкий, я занял очередь. Пойдем с нами, мать. И тебе веселее, и нам приятнее…

Материал, заказанный Кузьмицким по рекомендации Краюхиной и по поручению Зава, написанный Харитоном Матвеичем и отредактированный, опять-таки, Краюхиной, был все же опубликован и действительно занял высокий подвал. На полтора десятка читательских писем, в которых выражалось возмущение низким уровнем публикации, пришлось отвечать Пичугину. Отвечать на такие письма он умел, как никто другой. Он соглашался с читателями, благодарил за критику и обещал, что редакция учтет замечания в дальнейшей своей работе.

Кузьмицкий с Лерой почти не разговаривал, лишь сухо здоровался. Дня два, не более того.

Его отвели в небольшую уютную комнату.

— Отдохни здесь, Витя, а вечером увидимся, — сказал Локтев. — Ты молодец, ты наш! Отдыхай.