Михаил Соловьев - У Дона Великого

Ерема заехал в боярскую усадьбу, передал Мелику повеление великого князя и сразу же поскакал в свою деревню. Он горделиво — на зависть деревенским парням и восхищение девчат — и даже, чего греха таить, чуть-чуть хвастливо прогарцевал по сельской улице мимо кузницы. Там в это время вместе с кузнецом Васюком Сухоборцем орудовал большим молотом и дружок Еремы Гридя Хрулец. Ерема приветливо помахал ему рукой. Гридя выскочил из кузницы, радостно заухмылялся и восхищенно воскликнул:

— Ишь ты поди ж ты! Гляди, какой Иван-царевич!

В своем дворе Ерема сдал коня на руки младшему брату, обнял мать. А потом, едва хлебнув с дороги кислых щей, побежал к Алене.

Алена и ее отец только что вернулись с поля: они докосили наконец последнюю делянку ржи. Старик, утомившись за день, прилег на лавку отдохнуть: ему немного немоглось. Алена с неподобранными волосами, в обычной домашней холщовой одежде и мокрыми по локоть руками мыла горячей водой глиняный, обтянутый ременной сеткой подойник: вот-вот должна была прийти из череды корова Машка. Ерема внезапно появился на пороге и некоторое время стоял молча, улыбаясь во весь рот, будучи не в силах одолеть охвативший его восторг. Наконец негромко и трепетно-взволнованно он произнес:

— Здравствуй, Аленушка.

Алена обернулась, ойкнула и, ничего не ответив, убежала за занавеску. Ерема поздоровался со стариком, потоптался у порога.

— Чего стоишь, Еремей, — слабым голосом сказал хозяин, — проходи, гостем будешь. Ты как же, прямо с Москвы?

— С Москвы, батюшка.

— Как там господин наш, князь Митрей Иваныч, в здравии ли?

— Слава богу, в здравии.

— Вот и ладно. А мне чего-то неможется.

Вошла Алена. Она прибрала волосы, перехватив их ленточкой, накинула другое платье. Чуть улыбаясь, сказала с поклоном:

— Здравствуй, Еремушка. Ой, какой же ты нарядный!

Ерема скромно усмехнулся, передернул плечами, но ответить ничего не успел. Алена глянула в окошечко и, увидев у ворот корову, схватила подойник:

— Подожди, молока парного откушаешь, — и выскочила в дверь.

Ерема хорошо знал нрав своей невесты и потому не удивился. Даже во время встреч наедине, когда Ерема пытался завести любовный разговор или потешиться лаской, она всегда находила предлог, чтобы увернуться и исчезнуть по хозяйским или другим каким делам.

— А ваш басурман где же пребывает? — спросил он старика.

— Да, видать, во дворе отдыхает, намаялся, знать. За весь день тоже косой намахался, косить нам помогает.

— Пойду повидаю его, — поднялся Ерема.

Он нашел Ахмата во дворе сидевшим у стожка свежей травы, поздоровался и сразу, не без тайного удовлетворения, сказал:

— Велел тебе великий князь ехать со мной в Москву.

Ахмат взглянул на него и ничего не ответил. С наступлением весны, а потом и лета он сильно загрустил и подолгу в тоскливой задумчивости смотрел на юг, в белесо-голубую даль, над которой плыло волнистое марево.

Ерема был доволен, что наконец-то сей чумазый нехристь освободит его душу и будет далеко от Алены. Поэтому в самом благодушном настроении он опустился рядом с Ахматом на траву. Помолчал, а затем, тоже вглядываясь в степную даль, спросил:

— А поясни ты мне, Ахмат, взаправду ль в ваших краях земля с небом сходятся, а? Одна старуха молола, будто ваши бабы горшки сушить кладут на небо. Правда то?

Ахмат опять ничего не ответил. Его мысли витали далеко, и в них, как зримое видение, плыла родная, взлохмаченная ветром ковыльная степь, перепоясанная кое-где оврагами, балками, серебристыми лентами рек.

— У нас в степи уже все теперь пожелтело, — со вздохом произнес наконец Ахмат и улыбнулся. — Птицы в кучи собираются, улетать будут… А суслики гребут зерно в свои норы, сидят там, отъедаются. Ну как люди. А потом спят всю зиму. Чудно! А табуны у нас какие, Ерема, много-много у нас коней…

Ахмат снова умолк. Ерема покосился на его бледное лицо с подковами синих впадин под глазами, с курчавой черной бородкой и багрово-красным шрамом на левой щеке и шее. Видно, не даром дались басурману два года невольного плена. Ерема сочувственно покачал головой.

— И за каким лешим вы шастаете по чужим землям? Аль дома вам есть нечего? Ить, поди, кажную осень агромадную дань собираете с нашей земли? Сколь лет, и все вам мало. Как в прорву. Небось кучу вон какую навалили, а?

— Я дань не брал, — крутнул головой Ахмат, — у нас кони свои, бараны свои, много баранты. Мы с отцом землю пашем. Ежели много хлеба, его в Сарае продать можно… Дань плохое дело…

— Вот те раз! Да какой же дьявол у вас там всю ее лопает?

— Хан с мурзами да сайдами, — со злостью сказал Ахмат. — У них животы, как у жеребых кобыл. И есть любят все на золоте да серебре.

— И не разорвало их до сей поры…

Появилась Алена. Она подошла и положила на колени Ахмату его горевшую блеском саблю.

— Вот, — сурово сказала она, — сама печеркой [28] П е ч е р к а — тип песчаника, используемый тогда в качестве точильного камня. Добывался у реки Печеры, отсюда и его название. ее точила. Может, повстречаешь того, кто тебя ударил…

Ахмат, всегда встречавший Алену благодарной улыбкой, на этот раз сдвинул брови и положил саблю на землю.

— Отчего не берешь, кунак? — поглядев исподлобья на Ахмата, спросил Ерема.

Татарин молча отрицательно покачал головой.

— Аль сражаться не хочешь?

— На своих не пойду! — глухо произнес Ахмат, глядя в землю.

Алена всплеснула руками.

— Да ить они тебя зарубить хотели!

Ахмат плотно сжал губы и молчал.

— А и то правда, — согласился Ерема. — Нам вот радость, врагов лютых своих бить собираемся, волю добывать, а ты… сучок отломанный.

По лицу Ахмата пробежала судорога. Он вскочил, легче серны перемахнул через плетень и исчез в кустарнике. Алена скорбно посмотрела ему вслед и огорченно вздохнула. Никогда с ним такого не бывало. Ерема ревниво скосил на нее глаза.

— Аль жалко татарина?

— Жалко… Тошно ему, видно, у нас.

— Приглянулся, знать? — и голос Еремы дрогнул.

— Приглянулся! — с лукавой улыбкой подтвердила Алена.

Вдруг она быстро подскочила, звонко чмокнула Ерему в губы и тотчас же отбежала в сторону.

— Я рыжих люблю! — крикнула она с нежностью и скрылась в избе.

Ерема так и остался с открытым ртом: таким счастьем Алена его не баловала. Очнувшись, он, словно кот, зажмурил глаза и сладко облизнул губы.

— Ловко, Еремка! — блаженно произнес он и широко улыбнулся.

Любовь вошла в сердце Еремы уже давно и прочно, постепенно становясь неотъемлемой частью всего его существа. Подлинная любовь всегда бескорыстна. Он готов был отдать Алене даже самого себя, не требуя ничего взамен. И ревность его вызывалась не тем, что Ахмат или кто другой мог отобрать у него Алену, — это ему и в голову не приходило, — а тем, что кто-то хотя бы временно мог оказаться ближе к ней, чем он. Ему было вполне достаточно лишь одного беспредельно сладостного ощущения ее присутствия.