Михаил Соловьев - У Дона Великого

Дмитрий Иванович крутнул головой. Да, пришлось ему тогда порядком изворачиваться, изощряться в лести, употребляя высокопарные восточные титулы. Послушным ханом тогда был у Мамая Мухаммед-Булак, которого Мамай «взял» в ханы вместо недавно умершего Абдаллаха. Однако Дмитрий Иванович часто умышленно называл Мамая ханом и господином, хотя тот тогда назывался лишь «неустрашимым и доблестным хранителем ханской чести».

Мамай был опасным правителем, то вкрадчиво обходительным, то остервенело хищным. Никогда нельзя было угадать, какой злостно-коварный умысел взбредет ему в голову. Но Дмитрию Ивановичу сильно помог обласканный и хорошо одаренный за год до того в Москве Мамаев посол Сарыхожу, пользовавшийся при ханском дворе большим влиянием, а также ханша и ее дочери, очень довольные ласковой обходительностью молодого красивого князя и особенно, конечно, обильными и дорогими дарами. В конце концов Мамай воспылал к юному князю благоволением и не только подтвердил особым ярлыком право московского князя на великое Владимирское княжение, но и, рассерженный на Михаила тем, что тот, получив дважды ярлык на великое княжение, так и не сумел сесть князем во Владимире, написал ему: «Ты сиди, с кем тебе любо, а от нас помощи не жди».

— Да-а, — усмехнулся Дмитрий Иванович, — должно, Мамай и до сей поры клянет себя, почему тогда не отрубил мне голову.

До самого полудня князь составлял грамоты подручным князьям и воеводам, которые великокняжеские писцы старательно размножали под руководством престарелого дьяка Нестора и его помощника Внука. А уже под вечер князь получил сразу два известия: от своего посла в Орде Захара Тютчева и от пленного ордынца из свиты Мамая, который был доставлен в Москву двумя воинами из сторóжи Василия Тупика. Известия совпали.

Из них было видно, что Мамай медленно продвигается к верховьям Дона, но не спешит, хочет дать своим союзникам время подготовить войска. А союзники у него — литовский князь Ягайло и рязанский князь Олег. Они наметили соединиться в Семенов день, первого сентября, у Коломны и всеми силами ударить по Москве.

Теперь наконец Дмитрию Ивановичу все стало ясно, но ясность эта ударила его, словно арапником. Он думал, что против него один Мамай, а тут собирается сразу тройная сила.

И впервые его сердце дрогнуло. Он заперся в приделе церкви Спаса Преображения и погрузился в тяжкие думы. Прав ли он, вступая в единоборство с всесильным ханом и его союзниками? Все ли рассчитал? Не тянет ли он Русь к кровавой погибели? Не поведет ли своих ратников на заведомый убой? Не проклянут ли его русские люди за непримиримость, за непокорность хану? Как решить, как поступить?

Князь сел на лавку — ноги не держали его. Сбросил с головы легкую летнюю тафью, расстегнул ворот рубашки. Внезапная испарина обожгла лоб, потом медленно поползла по всему телу.

Вот она, тяжкая ноша великокняжеской власти!

Князь долго, до самого вечера оставался в соборной каморе. Мысли наскакивали одна на другую, сшибались в несогласии, никак не выстраивались в привычный ряд.

«А может, и правда послушаться тестя моего Дмитрия Константиновича, пойти на мировую с Мамаем?» Но тут же князь с горечью отбрасывал эту мысль. «Да не спасет это Русь! Нет, не спасет! — грохал он кулаком по столу и вскакивал, отшвыривая ногой тяжелый дубовый стул. — И от ярма ордынского не избавит!»

Князь чувствовал, что эти опасные колебания могут погубить затеянное им дело, пытался овладеть собой, обрести прежнюю уверенность — и не мог.

Уже начало темнеть, когда он вернулся во дворец, в свою горницу, и послал сказать княгине, что ему неможется, умаялся за день, пусть вечеряют без него. Не раздеваясь, князь лег на широкую, с толстой ковровой подстилкой лавку и заложил руки за голову. Два железных жировых светильника, укрепленных на стенах, освещали лишь часть горницы, остальное тонуло в сумраке.

Почуяв женским сердцем недоброе, княгиня Евдокия тихо вошла к князю и молча села у его изголовья на невысокий стульчик без спинки. Она хорошо знала своего мужа и с расспросами не торопилась. Маленькой, почти девчоночьей рукой она лишь легонько гладила его густые темно-каштановые мягкие волосы. Князь закрыл глаза и затих. Нежная, хрупкая рука жены как бы вливала в него успокоение, возвращала к обычному строю мыслей. Поэтому, открыв глаза и попросив ее хранить все пока в строгой тайне, он рассказал о полученных известиях и о своих горьких, томивших его душу сомнениях, но рассказал уже почти спокойно. У княгини только чуть-чуть дрогнула рука, больше она ничем не выказала своего волнения. Снова не обмолвилась ни словом, чувствуя, что он переживает, и боясь обидеть его неуместным советом.

А мозг князя уже набирал прежнюю силу. Он уже начисто отбросил всякую возможность примирения с врагами, его мысли полностью сосредоточились теперь на том, как одолеть врагов. К нему возвращалась прежняя рассудительность, природная смекалка, присущее ему стремление искать и находить выход из трудного положения. Наблюдая за ним и скорее чувствуя, чем понимая, происходившую в нем перемену, Евдокия наконец проговорила мягко, по-домашнему обыденно:

— Завтра попросим пастыря нашего отслужить молебен в Успенском соборе. — Она поднялась, поцеловала его в лоб. — Спи… Утро вечера мудренее.

Она пошла к двери и уже оттуда, обернувшись, сказала проникновенно, с какой-то горделивой ноткой в голосе:

— Ты великий князь! И поступать тебе надо, как сан твой велит.

Княгиня ушла, а Дмитрий Иванович подумал с восхищением, как точно она угадала его мысли.

Князь еще долго лежал с закрытыми глазами — так легче было размышлять. Он почти уже сбросил с себя охватившее было его смятение, постепенно освобождался от него, как от сильного опьянения или лихорадки. Вдруг он вскочил, развернул на столике самодельный земельный листок с черточками рек и точками городов и впился в него взглядом.

— Так! — бормотал князь. — Они решили соединиться на Оке, сложить воедино свои силы… Да-а, в таком разе мне трудно будет с ними тягаться. Разобьют они меня, как пить дать разобьют… Тут схитрить бы надо, поодиночке бы их искромсать, не дать им у Оки сойтись в кучу… А как?

Дмитрий Иванович задумался, сел за стол, облокотился на него обоими локтями, запустив большие пальцы через бороду под подбородок. Это была его любимая привычка, которую он перенял у своего отца.

— Начать бы надо с самого сильного, с Мамая, не пустить его к Оке. Да как его достанешь там, в Диком поле, за Доном? Нешто устремиться скорее к Дону?.. А Ягайло с Олегом позади останутся. Один слева, другой справа, а спереди Мамай? Мешок получается… Выходит, я сам в сей мешок и залезу? Завяжут они горловину мешка да и прихлопнут меня, как муху. Придется со всех сторон обороняться, а оборона есть смерть. Победа в наступлении, в наискорейшем наступлении…