Михаил Соловьев - У Дона Великого

Хотя Алена и пряталась за повозкой, Бренк все же увидел ее.

— Ага! Эй, малец, а ну подь-ка сюда! Тут, княже, мальчонка один в ратники страсть как просится. Пристал как репей.

Алена несмело подошла и из-под наползшего на лоб шлема зыркнула глазами на князя.

— Ты чей? — не без любопытства спросил князь.

— Батянин.

— Ишь ты! То-то, гляжу я, ты чуть не весь влез в отцовский шлем. Как звать-то?

— Ален… Алешка… Лексеем меня кличут.

— Стало быть, Лексей божий человек, на басурман собрался?

Алена быстро закивала головой.

— А не маловат?

— Княже, я во какой сильный!

Алена даже согнула руку в локте и устремила на князя умоляющий взгляд. Он-то и поразил князя: в нем была и надежда, и страх, и смятение, и горделивая уверенность, смешанная с юношеским смущением, и одновременно какая-то упрямая требовательность.

— Мамку мою вороги извели, батяня помер… Куда я денусь? Возьми, княже…

Глаза князя повлажнели, смягчились.

— Ладно уж, боярин, возьми его в отроки к моему стягу. Мальчонка, видать, и впрямь шустрый. Вот одежонку ему выдать бы по плечу, да и меч покороче. Вишь он своим отцовским все кочки на дороге посшибал.

— Ну счастье твое — воля княжеская, — проговорил уже более ласково Бренк. — Давай беги со всех ног во-он туда, на другой край города, где выдача идет. Скажи: мол, князь велел обрядить в доспехи по росту, в шлем чуть поменьше, да и меч дать покороче. Беги!

— Ой, княже! — Алена чисто по-девичьи всплеснула руками и, даже забыв сказать слова благодарности, помчалась по указанному направлению.

Князь посмотрел ей вслед, сказал с легкой грустью:

— Жалко будет, ежели убьют мальчонку. Из него добрый воин вышел бы.

Проходя мимо толпы веселящихся ратников, Дмитрий Иванович придержал шаг, и в его глазах мелькнули озорные огоньки.

— Эх, боярин, сам бы пошел в пляс, да жалко, сан не позволяет. Все-таки я князь, да к тому же и великий. А люблю!

Бренк знал привычку Дмитрия Ивановича подтрунивать над самим собой и засмеялся.

— Вот справимся с Мамаем, уж тогда и попляшем.

— Я, боярин, за одного веселого воина трех невеселых отдам. Веселый человек, ежели он за правое дело стоит, душою чист и волею тверд.

— А я, княже, какую штуку приметил, — развел Бренк руками, шагая рядом. — Люди свои дома кинули, на битву сошлись, а об ордынцах я и слова не слыхал от воинов. Будто и зла на них нету.

Князь помрачнел, ответил не сразу.

— Зло есть, боярин. В каждом сердце сидит оно, как накипь в котле. Его снаружи вроде не видно, а ковырни — оно враз и выскакивает. — Он помолчал, а затем добавил: — Русский человек выстрадал всем нутром неволю басурманскую и ныне на врагов идет, как все едино землю орать иль хлеб на гумне молотить. И тяжко, да надо. Пора пришла.

…А у Еремы этот день оказался совсем не из веселых.

Едва только он вместе с Сенькой вышел из княжеского двора, как сразу же заторопился, хотя Сенька и приглашал его к себе домой.

— Нет, брат. Мне надо кой-кого повидать. Потом зайду.

Он бросился разыскивать в этом человеческом водовороте своих односельчан-ополченцев: Гридю Хрульца, Васюка Сухоборца и других, пришедших вместе с ними. Он наткнулся на них далеко за городом, на берегу Оки. Они гурьбой купались и немедленно пригласили окунуться и Ерему, что он с удовольствием сделал.

После купанья деревенские парни, только что прибывшие в ополчение, наперебой угощали его вареной, хорошо обжаренной курицей, кусками запеченной в муке баранины, насовали ему в рубаху пирогов с грибами и вишнями. Ерема ел и все искал случая осторожно, как бы ненароком спросить об Алене. Но один из парней сам бухнул:

— А ты ведаешь, Ерема, твоя Алена уж с неделю как утекла из деревни?

У Еремы сразу застрял кусок в горле.

— Как утекла? С кем?

— А шут ее знает с кем, — равнодушно, пережевывая пирог, сказал парень. — Сказывают, подалась не то в Москву, не то куда подалее.

Сердце Еремы пронизала нестерпимо острая тревога, настроение мигом испортилось до крайности. Сославшись на неотложные дела, он наскоро попрощался и ушел. Стало быть, утекла? А он-то собирался на денек заскочить в деревню. Ведь недалеко же. А теперь как же?

Ерема отправился бесцельно бродить по лагерю, и все ему было немило, все раздражало и злило его. Со злости он и плясать пустился в одной молодежной толпе, остервенело выделывая ногами невообразимо крутые коленца. Знакомый ратник громко подбадривал его:

Толпа улюлюкала и всячески подзадоривала плясуна.

Пересвет, еще одетый в длинный стихарь, возвышаясь над всеми, стоял впереди в кругу и с восхищением следил за ногами Еремы. Он тоже был молод, и азарт пляски постепенно вливался в его жилы. При каждом удачном коленце плясуна он крякал, топал ногой и локтем больно толкал Ослябю в бок. Тот отодвигался, но длиннорукий собрат опять доставал его. И вдруг, перекрестившись, огромный и неуклюжий Пересвет, словно глыба, ввалился в круг и, заметая хвостом стихаря пыль, пустился в пляс, лихо приговаривая:

Кругом стоял сплошной рев сотен глоток:

— Ай да монах! Гляди, робя, как сор метет! Ай спасенник!

— А ловок, чертяка!

— И уродится же этакая детина!

— Хе! На монастырских хлебах и блоха в быка выбухается!

Ослябя укоризненно качал головой: брат Пересвет — великий грешник. В Троицком монастыре отец Сергий за сие, поди, на целую неделю посадил бы на хлеб и воду.

А Пересвет так разошелся, что в пылу раза два чуть не сбил Ерему с ног и в конце концов вышиб его из круга. Вытирая пот, Ерема зло сплюнул:

— Бугай монастырский!

Настроение у Еремы испортилось еще больше. Злобствуя на всех монахов, какие только есть на свете, он выбрался из толпы.

Солнце уже давно скрылось за бугром, но прохлада летних сумерек не уничтожила досадной злости: проклятый монах так и стоял перед глазами Еремы. Немного отлегло только тогда, когда он принял участие в стрельбе из лука по яйцам. Это была хитрая штука. На ветку с рогулькой клали яйцо, а под веткой подвешивали сумку. Надо было так метко выстрелить из лука, чтобы чуть задетое стрелой яйцо свалилось целехонькое в сумку. Тогда победитель получал его в награду. Тех, кто разбивал яйцо, многочисленные судьи, стоявшие кругом, с гоготом относили к «яичникам», а тех, кто промахивался, — к «молочникам». Эта игра была придумана Боброком и пользовалась у ратников огромным успехом.

Ерема рывком сдвинул на затылок шапку и ухмыльнулся: стрелок он был отменный. Протолкавшись вперед, он вызывающе крикнул: