Михаил Соловьев - У Дона Великого

— А ну клади яйцо какое поболее, с утра в животе кошки скребут, яйца дожидаются!

Ратники расступились, заспорили, к кому попадет сей вихрастый: к «молочникам» или к «яичникам». Один из «молочников», отдавая Ереме лук, едко заметил:

— Не спеши языком, парень, торопись делом!

— У меня за языком и дело завсегда скачет, — в тон ему ответил Ерема и стал прилаживаться. — Жалко, малость темновато!

Когда Ерема уже готов был пустить стрелу, за его спиной внезапно раздался голос:

— Пропало! Вот те Христос, пропало!

Ерема резко обернулся. Перед ним, широко расставив ноги, стоял Пересвет.

— Покаркай тут, ворона чернохвостая! — сдерживая злобу, сказал Ерема. — Чего пропало?

— Небо! — с невинным видом ответил Пересвет. — Дыру в небе стрелой пробьешь, как туда полезешь залатать?

— Тьфу, навязался ты на мою голову, дьявол долгополый! Прилип как репей к хвосту. — Ерема зло бросил лук. — Все едино удачи теперь не жди.

— Где монах, там делу прах! — заметил кто-то глубокомысленно.

Ерема шел и зло плевался. Ну и денек распроклятый выдался: то одно, то другое, а все монах сей, чтоб ему на том свете…

Ерема не договорил. В сумерках он споткнулся о камень и чуть было не упал. Дрожа от злости, схватил его и с силой швырнул в лужу. Подняв фонтан грязи, камень выкатился на другую сторону лужи прямо под ноги молодому ратнику, одетому в новенькие блестящие латы и такой же шлем. Теперь все это было измазано. Этим ратником была Алена, которая только что получила со склада доспехи. В сумерках, да еще в мужской одежде, Ерема не узнал Алену и со злой досадой заорал:

— Чего шляешься тут, молокосос!

Алена тоже не узнала сначала Ерему и поэтому с мальчишеским проворством схватила тот же камень к бросила его в лужу. На этот раз Ерема оказался обрызганным с головы до ног.

— Ах ты дрызгун паршивый! — закричал он вне себя от гнева и, выхватив меч, устремился к Алене.

Алена не на шутку испугалась и бросилась наутек. Она добежала до повозок, ужом завиляла между ними и наконец, юркнув под одну из них, с размаху угодила в живот Осляби. Тот поперхнулся воблой и начал истово креститься.

Ерема схватил Алену за штанину.

— А ну вылезай, сопляк! Я тебе покажу!

Только теперь Алена по голосу узнала Ерему. Но тем крепче держалась за полу стихаря Осляби и все глубже забиралась под его упитанную коленку. Если сейчас она покажется Ереме, ратного лагеря ей больше не видать. И это тогда, когда ее принял сам Дмитрий Иванович и распорядился выдать ей доспехи!

Пересвет загородил Ереме дорогу и слегка отодвинул его в сторону.

— Окстись, добрый молодец! Аль ума лишился? Почто чадо клюешь?

Ерема остолбенел: опять монах! Его даже оторопь взяла: уж не играет ли с ним нечистая сила? Он сжал кулаки, постоял с минуту и, круто повернувшись, исчез в темноте. С дьявольским наваждением он не мог затевать драку.

Алена тихонько выбралась из-под ноги Осляби и огляделась.

— Ушел, ушел, не робей, парняга, — ласково подбодрил ее Пересвет.

При свете горевшего неподалеку от повозки костра монахи с любопытством начали рассматривать Алену. Ослябя хлопнул себя по коленке зажатой в руке воблой и участливо воскликнул:

— Ай херувимчик, ай ангелочек! Да откель же ты объявился, желторотенький?

Алена исподлобья посмотрела на монахов. Опасность миновала, и она осмелела. Недельное пребывание в лагере с мужским засильем показало, что надо вести себя независимо, иногда развязно, а то и задиристо. Ей так легче было скрывать, что она девушка, не обращать внимания на непотребные мужские слова и действия. Поэтому, толкнув шлем несколько набекрень, она бросила дерзкий взгляд на Ослябю.

— Аль не ведаешь? Мамка родила!

— Го-го! — загоготал Пересвет. — Во малец! Сразу видать, добрых кровей.

Ослябя укоризненно покачал головой.

— Непотребные словеса молвишь… Куда путь-то держишь?

— А на Мамая!

Пересвет вновь громко захохотал.

— Во храбрец! Алеша Попович! Одним махом семерых побивахом! Тебя как кличут-то?

— Лексеем… Алешкой мать звала.

— Вишь, угадал! И впрямь Алеша Попович.

Ослябя стоял на своем:

— Так уж и Попович. Мал ты больно. Мать, поди, во как убивается.

— Да меня сам Митрей Иванович к стягу своему приставил! — с вызывающей гордостью сказала Алена. — Доспехи вот и меч выдали.

— Мы тож к стягу княжескому приставлены, — проговорил Пересвет. — Стало быть, вместе будем его оберегать. А ты, брат Ослябя, не кори Лексея: мал да мал. Хоть и мал, да удал. Пущай ратному делу обвыкает. Ить не девка чай, а мужик.

— И такое промолвит: девица! В грех вводишь, — произнес Ослябя и покосился на Алену. Та похолодела и замерла. А Пересвет не унимался, подзадоривая Ослябю:

— А поди, брат Ослябя, не сробел бы, ежели б под бочок этакая пухленькая подгреблась? А?

— Тьфу, дурносмех! — Ослябя, подняв глаза к небу, перекрестился. — Греха не боишься, сан монашеский оскверняешь… Ох, брат Лександра, кипеть тебе в котле у дьявола, как есть кипеть, помяни мое слово.

— Намедни поймали тут с пяток баб, — не слушая Ослябю, обратился Пересвет к Алене. — Кольчуги, шеломы понадевали, мечи привесили. В мужиков, мокрохвостые, обрядились. Им ратники допрос чинят: отчего у вас ни усов, ни бород нету? А они: мы отроки, как подрастем, все будет. Смехота!

— А все ж угадали? — замирая от тайного страха, спросила Алена.

— Враз! Как шеломы-то с них сдернули, так их косищи и рассыпались по плечам. Власы отрезать то ли пожалели, то ли забыли. Умора! Ну, тут их сцапали и к воеводе.

— К воеводе? — воскликнула Алена, невольно хватаясь за шлем. — А зачем?

— Домой всех прогнали. Раз баба — сиди дома, неча в мужиковские дела встревать… А жалко! — с легким вздохом прибавил Пересвет, с ухмылкой поглядывая на Ослябю. — Там, брат Ослябя, одна была молодуха…

— Добра? — быстро спросил тот, даже подавшись вперед.

— Добрей некуда! — закатил глаза Пересвет. — Брови черные, грудь копной, а щеки — ягоды. Калач, не баба. Тебе бы в самый раз!

— Тьфу, тьфу, искуситель! — опомнился Ослябя и быстро закрестился.

Пересвет подмаргивал Алене и раскатисто хохотал. Потом приутих немного и сказал уже без смеха:

— Я же пошутил, брат Ослябя. Ты уж не серчай на меня…

Пересвет лег на спину, запрокинул руки за голову, широко раскрытыми глазами уставился в небо и сказал с какой-то тоскливой грустью:

— Ты, брат Ослябя, смирный, набожный. А я монах-воин… Я все земное страсть как люблю. И веселие люблю. За то и на битву с Мамаем иду…

— Хе, мели Емеля, твоя неделя, — отозвался Ослябя и безапелляционно добавил: — Грех все то, суета мирская… Язык твой — враг твой. Из тебя, Лександра, блажь без удержу лезет.

— Из меня, брат Ослябя, не блажь лезет, из меня человек наружу просится, — загадочно проговорил Пересвет и, закрыв глаза, надолго умолк.