Михаил Соловьев - У Дона Великого

В это же утро выехал и воевода Боброк со своей разведочной трехсотенной сторóжей. Вместе с ней возвращались в свои сторóжи Ерема и Сенька. Боброк ехал на короткий срок с большой поспешностью и должен был, выполнив свою задачу, быстро вернуться. Поэтому он распорядился не брать с собой повозок, а все необходимое положить в переметные сумы всадников или погрузить на запасных лошадей. Направляясь к Лопасне сторожа Боброка шла на рысях, обгоняя пеших воинов.

Ерема был мрачен, он опять злился на весь белый свет. Сколько народу провожало в Коломне ратников в путь, а ему даже ласкового слова никто не сказал. «Эх, Алена, Алена!.. Куда же ты улетела, моя лебедушка!»

Вдруг он увидел шагавших с краю в шеренге монахов и с ними молодого ратника. Озорство, перемешанное со злостью, охватило его. Не сдерживая шедшего рысью коня, он слегка подвернул его ближе к шеренге и с размаху стеганул плетью Пересвета по спине.

— Не заслоняй дорогу, косолапый, зашибу! — прокричал, полуобернувшись, Ерема и умчался дальше.

Алена охнула, и у нее против воли вырвалось:

— Ерема! Ерема!

— Ловко хлещет, хрен ему в пуп! — поеживаясь, беззлобно проговорил Пересвет. — Так его Еремой кличут? Ретив, ретив, дьявольское отродье! Поди, не один десяток уложит.

Алена прикусила язык, едва сдерживая внезапно навернувшиеся слезы.

А Ерема наметом гнал своего скакуна и уже корил себя за эту мстительную выходку: облегчения никакого не получил, а своего же собрата, ратника, обидел. «И сидит же во мне этакий дикий зверь, так и норовит мне же напакостить, — думал Ерема. — Ну чего я взъерепенился на сего монаха? Ведь человек он, кажись, совсем неплохой».

— Ты чего ж своих-то стегать начинаешь? — с укоризной сказал Сенька.

— Так, по дурости, — буркнул Ерема и отвернулся. Ему стало стыдно.

— Ежели у тебя много сей дурости да злости, припрячь их на врагов, а на своих, как дикий кабан, не бросайся, — заметил наставительно Сенька. Ерема промолчал.

К середине дня сторóжа Боброка достигла Лопасни и после короткого отдыха по знакомым бродам переправилась через Оку. Далее ее путь лежал прямо на полдень степными буграми и лощинами, перелесками и лесами, мимо редких деревень и поселков этой западной окраины Рязанского княжества.

Друзья долго ехали молча, а затем Сенька спросил:

— Ну как у тебя с Аленой? Нашел ее?

— Нет, — с грустью ответил Ерема. — Из деревни она ушла, а куда — бог весть. Как в воду канула.

— Так! — проговорил Сенька уже мягче. — Вот откуда у тебя и злость, и тоска безысходная. Любовь, брат, огонь божий: то сладко греет нашу душу, то обжигает больно. Волком взвоешь, ежели любимую утеряешь…

Только перед заходом солнца Боброк распорядился сделать остановку в небольшом лесочке и велел людям отдыхать, варить пищу и накормить лошадей. Сам же до вечера рыскал по местности и заносил что-то на большие листы, отмечая реки, степные долины, лесные чащобы. Так он делал четыре или пять раз, пока сторóжа не достигла Дона. Здесь, прихватив с собой Ерему и Сеньку, он переправился с десятком воинов на правый берег Дона и несколько раз объехал поле, называемое Куликовым, опять все что-то подсчитывая и занося пометки в свои листы. Закончив работу, Боброк подозвал Ерему и Сеньку.

— Отсель мы поедем обратно, а вы ступайте далее, ищите свои сторóжи. Передайте Тупику и Мелику, пускай шлют гонцов нам навстречу по той дороге, по коей мы сюда шли. Все рати наши будут по ней двигаться. Ну, с богом! Не мешкайте! И глядите зорче, без ротозейства. Ежели Мамай тронется, он свои сторóжи крепкие пошлет в степи — не попадайтесь им в руки. Сидите в засадах, не ввязывайтесь в драки, а больше высматривайте да гонцов шлите почаще. Нам надо хорошо знать, чего тут деется.

Попрощавшись, Ерема и Сенька вздыбили лошадей и вскоре скрылись в клубах дорожной пыли. Чем дальше они продвигались, тем шире разбегалась степь, меньше становилось лесов, пугали безмолвие и полное безлюдье. Ерема в первый раз оставался вот так, один на один с необъятным простором, и в нем переплетались два чувства: какая-то непонятная боязливая оторопь и трепетное ощущение слияния с беспредельно распахнутым миром. Он незаметно покосился на Сеньку. Тот, видимо, не испытывал подобных чувств и уверенно скакал с приготовленным луком и зажатой между пальцами стрелой в правой руке: враги могли показаться на дороге в любую минуту.

Проехав изрядное расстояние по большаку, всадники свернули на проселочную дорогу, а затем углубились в лес: солнце уже цеплялось за маковки далеких деревьев и пора было подумать о ночлеге. Облюбовав место у небольшого ручейка, Сенька хозяйственно сказал:

— Переночуем тут, а завтра к полудню и попадем в засеку воеводы Тупика.

— А ты, видно, как в своем огороде тут все знаешь? — заметил с усмешкой Ерема.

— Узнаешь! — ответил Сенька, цокая кресалом, чтобы вздуть под котелком огонь. — С самой весны в трех сторóжах тут побывал, тропинки малые и те обрыскал, словно зверь лесной.

Насытившись, друзья растянулись у костра, разминая затекшие от долгой езды ноги. Ерема лежал па спине и, жуя былинку, смотрел на уходившие ввысь деревья.

— Сень, а отчего листочки на деревах весной радостно колышутся, трепещут и все шелестят, шелестят под солнышком, будто беспрестанно о чем-то шепчутся, а осенью зябко дрожат, жмутся друг к дружке, как бы жалуются на кого-то, а под дождиком и вовсе горько плачут? Отчего так?

Сенька поднял голову и с удивлением посмотрел на Ерему.

— Глянь-кась, а ты приметливый. Вон ты какой!

Он еще некоторое время с интересом смотрел на своего товарища, а потом опять улегся на траву. Помолчав немного, он раздумчиво произнес:

— Трепыханье листочков, Ерема, от ветра деется. Крепко дует — листочки колышутся более, слабо подувает — меньше. Ну а весной аль по осени трепыханье у них одинаковое. Тут, Ерема, в другом закавыка: как человек на них зрит и чего мыслит… Один сих листиков совсем не примечает. Другой глядит в два ока и проходит себе мимо: мол, колышутся, и ладно, а как — ему и байдуже. А тот, кто различает шелест весной и осенью, у того как бы не два ока, а много. Он может примечать такое, что другим и невдомек. Вот, брат, как. Ты, Ерема, многоокий. Твоя душа через очи твои на мир божий, на красоту его позорче поглядеть хочет.

Ерема безнадежно махнул рукой.

— Мудрено ты баешь, Сень, моя башка дырявая не постигает сего. Да и как моя душа глядеть зорче станет, коли у нее глаз-то нету? Чем ей глядеть?

— Чудила! — отозвался Сенька. — Сие ж по-другому понимать надо!

— По-другому? — встрепенулся Ерема. — Ну а вот, к примеру, тож по-другому: река бежит, дождь аль там снег идет, время летит, дорога убегает? Как им без ног ходить, а без крыльев летать? Ить сие ж лжа одна! Люди слов-то других не придумали, вот и хватают те, кои под рукой лежат.