Михаил Соловьев - У Дона Великого

Охранник резко остановился, подбежал и прильнул к дверной щели.

— Как ты сказал, рус? Ахмат, джагун?

— Ахмат, джагун. Его посек ваш батыр Челибей, а мы его выходили.

— Челибей?! — взволнованно воскликнул охранник. — А мне сказали, он изменником стал и его русы зарубили!

— Враки! Живехонек он, в толмачах ходит у нашего князя.

Охранник застонал, лицо его исказилось яростью. Оп хотел еще что-то спросить у Еремы, но вдруг отпрянул от двери. Подошли два ханских тургауда, выволокли Ерему из сарая и потащили к большому красному шатру. Он упал на ковер, когда его втолкнули в шатер, а подняв голову, встретился с пронзительным коршунячьим взглядом самого Мамая, стоявшего рядом с расписным ханским креслом. Тут же он увидел посла московского Захара Тютчева.

— Зачем в Орду ехал? — грозно спросил хан.

Глядя то на хана, то на Тютчева, Ерема медлил с ответом, не зная, что сказать. И вдруг, неожиданно для самого себя, буркнул:

— А вот гонцом к боярину Тютчеву от великого князя.

— С какими вестями? — все так же прозвучал голос хана.

— А так!.. — теперь уже быстро соображал Ерема. — Со всякими… Великий князь велел справиться у боярина, здоров ли он, в чем нуждается. И про твое здоровье, великий хан, повелел спытать…

Мамай нетерпеливо, со злостью ударил рукоятью арапника по креслу.

— Байбак сасык! [29] Б а й б а к с а с ы к — вонючий суслик. Мне про войско русов вести надобны. Сколько его собралось у твоего князя? Стоит где?

— Войско?! Какое? — с неподдельным недоумением произнес Ерема. — Право, не ведаю, великий хан… Вроде оно, того… стоит.

— В коем месте стоит, тобет тумсык? [30] Т о б е т т у м с ы к — песья морда. — уже в бешенстве закричал хан.

— Великий хан, — вмешался Тютчев, — зачем холопа допытываешь? Я лучше про сие ведаю.

— Лучше ведаешь? — крутнулся хан. — Так молви, посол княжеский: зачем в Коломну князь московский тысячи воинов согнал?

— Не гневись, великий хан. То войско не против тебя. Распря у Москвы стародавняя с князем рязанским да Ягайло литовским… Для того и войско… А с тобою князь московский хочет в мире жить.

— Больно много, боярин, о мире толкуешь, — с подозрением проговорил Мамай, — а сам втайне про войну небось думаешь. А, боярин?

— Враки! — с внешним спокойствием ответил Тютчев.

В шатер быстро вошел Хазмат. Он приблизился к хану и низко склонился перед ним.

— Неустрашимый повелитель воды и суши! Гонец от рязанского князя прибыл, важные вести привез.

— Ага! — воскликнул Мамай, поглядывая искоса на Тютчева. — Авось и узнаем, где враки, а где сами раки.

Гонец вбежал в шатер, плюхнулся на колени и пополз к хану.

— Ну? — перегнулся в кресле Мамай. — Сказывай!

— О господин наш, великий властитель! Верный твой подручник князь рязанский велел передать тебе слово в слово: московский князь собрал под своей рукой невиданное на Руси множество воинов. Он уже пересек Оку и продвигается с войском к Дону, на тебя.

Мамай вскочил, будто его выбросила из кресла тугая пружина, в ярости оскалил зубы и впился глазами в Тютчева.

— А-а-а! Уже к Дону поспешает! — заорал он во всю глотку. — Вот они, твои враки, посол московский!

Тютчев перекрестился и прошептал:

— Слава богу! Собрал-таки великий князь войска многие.

— Хазмат! — продолжал в неистовстве Мамай. — Казнить обоих лютой смертью! Немедля!

Тютчева и Ерему скрутили и потащили из шатра. Последнее, что успел услышать Тютчев, был приказ хана всем туменам поспешно двигаться к Дону.

Тютчева и Ерему привели опять к тому же сараю. Хазмат повелел охраннику и еще одному воину привести своих лошадей. Тютчева сбили на землю и крепко стянули ремнями ноги и руки. Затем за ноги привязали длинную веревку, конец которой ухватил вскочивший на коня воин. Молодой охранник прикрепил такую же веревку к связанным рукам Еремы.

— Надо же к ногам веревку! А ты куда привязал? — заметил один из воинов.

— Ничего! — ответил молодой охранник и тоже уселся на лошадь. — Я его и так растрясу, одни куски останутся.

— Гоните в степь! — приказал Хазмат. — Развейте их прах до единой косточки… Остатки шакалам бросьте!

— Прощай, парень! — только и успел сказать Тютчев.

Лошадь сразу взяла в галоп, веревка натянулась, и седая голова боярина забилась по сухим острым кочкам.

Ерема хотел что-то сказать боярину, но не успел: его веревка тоже натянулась и сорвала Ерему с места…

Молодой охранник погонял лошадь только до первой лощины, пока не скрылся с глаз Хазмата и других, стоявших у сарая. Затем он резко свернул в сторону и уже шагом спустился в глубокий, поросший кустарником овраг. Там он спрыгнул с коня и подошел к Ереме с кинжалом в руках.

— Ты живой?

Ерема, открыв здоровый глаз и увидев кинжал, обреченно проговорил:

— Кончай уж скорей.

Его одежда была изодрана, синяки покрыли все тело, кое-где сочилась кровь. Разрезая кинжалом ремни на руках и ногах Еремы, охранник говорил:

— Слава аллаху, мне удалось привязать тебя за руки. А не то твоя голова уже давно бы оторвалась. Я мимо ехал, видел: голова твоего боярина сразу отвалилась. А теперь от него и кусков не осталось. У нас ханы да мурзы умеют люто казнить и врагов, и своих непокорных. Тело моего отца по ханскому повелению тоже вот так в поле развеяли…

Ему, видимо, трудно было говорить об этом. Он оглянулся вокруг — нигде не было ни души.

— Вставай и слушай меня, рус. Я Турсун, родной брат Ахмата. Ты свободен, иди к своим. Передай брату: я отомщу за его позор и за смерть отца и всего нашего рода. Потом я приду к вам, найду его сам. Иди вот туда, оврагом. Гляди в оба глаза, тут наших много, хан послал разъезды до самого конца Дикого поля. Остерегайся. А на дорогу вот тебе — тут хлеб и соленое конское мясо. Пусть тебя хранят аллах и твой бог. А мне надо спешить. Могут соглядатая за мной послать.

Турсун сел на коня и умчался галопом. Для Еремы все это было как во сне. Он уже совсем приготовился к смерти — и такое чудесное спасение? Если рассказать кому — не поверят.

— А вот боярин Тютчев принял мученическую смерть, — вздохнул Ерема и перекрестился. — Пускай его душа будет в раю в вечном покое.

Следуя совету Турсуна, Ерема двинулся в глубь оврага, продираясь через густые кустарники. Однако, подгоняемый страхом и желанием поскорей уйти подальше от стойбища, он шел быстро только в первое время. А затем все пережитое обернулось крайней усталостью, он еле-еле передвигал ноги. Болело и тело, покрытое синяками и царапинами. У небольшого ручейка, протекавшего по оврагу, Ерема обмыл раны, перевязал их лоскутами от рубахи, а летний зипун, тоже изрядно порванный, надел прямо на голое тело. Потом он выбрал самый густой куст орешника, залез внутрь и устроился так, чтобы его не было видно. Тут он оставался до вечера, а ночью ему даже удалось неплохо выспаться.