Камен Калчев - Отважный капитан

Хаким-эфенди хлопнул в ладоши:

— Уберите его с глаз моих!

На капитана Мамарчева набросились двое заптиев, однако это его ничуть не смутило, и он продолжал еще более дерзко:

— Рано или поздно болгарский народ будет освобожден, Хаким-эфенди! И тогда я вам не позавидую.

— Московцы его освободят, да? — вмешался молчавший до сих пор митрополит.

— Болгары сами освободятся, как освободился греческий народ, как освободились многие другие народы. Наступает век свободы народов!.. А тебе, греческому митрополиту, не к лицу находиться тут и судить христиан. Таких, как ты, ненавидит и проклинает весь наш народ! И бог не простит тебя!

— Цыц! — встрепенулся владыка, услышав слова о грозящей ему божьей каре. — Я не виновен.

— Ты виновен, — продолжал капитан Мамарчев. — Мы скоро уйдем отсюда, но тебе и предателю несдобровать ни на этом, ни на том свете!

— Хаким-эфенди, Хаким-эфенди! — взмолился владыка. — Что он говорит, этот гяур? Остановите его!

Заптии потащили капитана назад, но он не останавливался; остановить его было не так легко.

— С предателями мы расквитаемся. Мы их отыщем, где бы они ни спрятались… Болгария живет! Она не забудет, кто предал ее сынов!

Затем судьи удалились в соседнюю комнату, чтобы решить судьбу подсудимых.

Хаким-эфенди предложил всех их подвергнуть смертной казни через повешение.

Судьи с этим согласились.

Один только митрополит Илларион стал возражать, заступаясь за учителя Андона Никопита.

— Паша-эфенди, — умолял он, — прости моего учителишку. Предоставь мне самому спустить с него шкуру. Он ведь еще глуп, вот и запутался… Давайте лучше отправим его в заточение в Анатолию. Пускай он там оставит свои кости. Пускай мучается и оплакивает свои дни.

— Это твой человек? — спросил Хаким-эфенди.

— Мой, покарай его господь!

— Ладно, раз так, отправим его в заточение.

Владыка облегченно вздохнул.

— И еще об одном буду просить, паша-эфенди: не надо посылать на виселицу игумена Плаковского монастыря — грех, чтоб священник висел на виселице. Пускай он сгниет в тюрьме. Он и без того уже не похож на человека. Весь в ранах — больше года ему не протянуть…

Хаким-эфенди нахмурился:

— Так и вешать некого будет.

— Будет кого, паша-эфенди, еще шесть душ остается: Велчо Стекольщик, Никола Гайтанджия, мастер Митю, Йордан Борода, Иванаки Скорняк и Георгий Станчев из Трявиы.

— А что ты скажешь про московского гяура? Будем его вешать?

Митрополит замолчал..

Хаким-эфенди обратился к остальным судьям:

— Как вы считаете?

— На виселицу его! — ответили судьи.

— А что скажет русский царь? Не объявит он войну султану? Слышали, что он тут говорил? Европой нас пугает.

— Отправьте его в Стамбул, паша-эфенди, — вмешался владыка. — Пускай там и решают. От греха подальше, а то потом нам не оправдаться перед султаном!

Хаким-эфенди задумался.

— Ты прав, — сказал он наконец. — Капитан Мамарчев — иностранный подданный, пускай его в Стамбуле судят… А остальных — на виселицу!

— Мы согласны! — ответили судьи.

И в тот же день заговорщикам был объявлен приговор.

Рано на зорьке душманы вывели их и погнали, вешать погнали на площадь.

В субботу утром, в канун пасхи 1835 года, пятерых приговоренных к смертной казни— Велчо Атанасова Стекольщика, Николу Гайтанджию, мастера Димитра Софиянца, Йордана Бороду и Иванаки Йонкова Скорняка — вывели из тюрьмы и погнали к месту, где были установлены виселицы.

Обычно в этот базарный день в город стекалось множество народу. Хаким-эфенди решил поставить виселицу у обоих городских ворот — у восточных и западных, — а также на Баждарлыке, на самой людной тырновской площади.

Велчо Атанасова погнали к Баждарлыку — здесь большие лавки, трактиры и цирюльни собирали толпы людей.

Димитра Софиянца, который строил красивые дома и церкви, отвели к Дервенту, куда стекался народ из нижних сел.

Николу Гайтанджию и Йордана Бороду погнали на Марино поле, к западным воротам, через которые в город шли горцы.

Для Иванаки Йонкова не стали сооружать виселицу, так как его потребовал к себе на допрос в Видин тамошний правитель округа Хусейн-паша. Из Видина Иванаки погнали в Ловеч, где и повесили. А Георгий Станчев из Трявны был повешен позже в его родном городе.

В этот день в Тырнове на людей наводили ужас четыре виселицы.

Измордованный палачами Велчо сидел связанный в запряженной волами телеге и устало смотрел перед собой. Он в последний раз глядел на родной город — придавленные крыши, исхоженные им узенькие улочки с булыжной мостовой. Он глядел, и сердце его пронзала острая боль от сознания, что не удалось довести до конца начатое дело. Он не жалел о том, что расстается с жизнью; ничуть не заботило его и то, что пойдет прахом нажитое им добро… Ему было жаль детей, остававшихся сиротами; тяжело было навеки расставаться с добрыми друзьями. Ему было жаль этих несчастных людей, стонавших под игом агарянским. В лохмотьях, голодные, обездоленные — увидят ли они когда-нибудь белый день? Этих обездоленных людей оплакивал он и теперь, в свой последний час; о них были все его мысли.

Опершись на грядку телеги, он с трудом удерживал голову, чтобы не повалиться в сторону. Ему хотелось, чтобы в эти последние мгновения он запомнился людям мужественным, бодрым и решительным, каким он был всегда. Он уйдет из жизни, но Болгария будет жить. И эти люди должны найти в себе силы, чтобы вынести страдания, которые их еще ждут. Заговор раскрыт, мечты Велчо и его товарищей не сбылись, но разве это может убить в людях надежду? Нельзя унывать, нельзя падать духом, какая бы участь тебя ни постигла!

В его сердце незримо вливались силы — все более смело и гордо глядел он вперед, через головы заптиев, стараясь отыскать в толпе своих товарищей и братьев. Но, напуганные и потрясенные видом вздыбленных виселиц, болгары словно сквозь землю провалились. Только уличный сброд с гиканьем бежал за телегой; некоторые замахивались камнями, чтобы доставить удовольствие Хакиму-эфенди и прочим представителям власти. Порой среди общего шума и диких выкриков можно было услышать слова жалости. Но на все это Велчо не обращал внимания. Ему в эти последние минуты хотелось отыскать в толпе хоть один взгляд, который согрел бы его душу. Разве не во имя светлой радости он боролся всю свою жизнь?

Наконец-то телега дотащилась до Баждарлыка. На площади было пусто, люди толпились вдоль лавок и домов. Одни стояли прямо на улице, другие залезли на деревья и на черепичные крыши.

Посреди пустынной площади стоял высокий железный столб, превращенный в виселицу. При виде веревки у Велчо мурашки побежали по телу. Наступил последний миг. «Соберись с силами, — сказал он себе. — Покажи врагам, что ты человек, что ты болгарин!» И, поднявшись в телеге, он поглядел вокруг.