Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 2. Презирая дымы и грозы

Люба воодушевилась и начала объяснять, что такое производная и как можно применять производные к решению, допустим, экономических задач, где есть свои виды движения. Она терпеливо писала и объясняла формулы, рисовала графики и что-то показывала на пальцах, пока не увидела огонек понимания в глазах слушательницы.

Прасковья Яковлевна вздохнула.

— Да, такую дисциплину надо настойчиво изучать, — она встала и добавила: — И все же не забывай проветриваться в саду. Там уже полно спелых ягод на шелковице.

Запомнились Прасковье Яковлевне «Поклонение волхвов» и «Флора». Она с интересом рассматривала их, впервые тогда поняв, что в картине надо прочитывать смысл, а не просто смотреть на линии и цвета...

Долго она стояла перед картиной «Даная». Конечно, сам древнегреческий миф был ей хорошо известен, но картину она, кажется, видела впервые, и что-то поразило ее в ней.

— Нравится? — спросила Любовь Борисовна.

— Я представляла Данаю красивой девушкой, как у Тициана, а тут — какая-то старая тетка, толстая распутница с отвисшим пузом, — разочарованно произнесла она. — Ты говорила, что дело не во внешней стороне, тогда в чем тут суть?

— Возможно, во всепобеждающей похоти, — Любовь Борисовна смешалась, ей нечего было сказать. — На самом деле, у нее очень красивое тело, смотри, какое свежее... Просто тогда мужчины любили пышек. И вообще Рембрандт на всех картинах рисовал одно лицо — своей Саскии... Знаешь, — присматриваясь к полотну, сказала Любовь Борисовна, — кажется, она прощается с любовником, оставшись беременной после их встречи. На ее лице видна откровенная чувственная улыбка. Возможно также, это предчувствие материнства...

Если бы Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна знали тогда, когда так заинтересованно и неравнодушно обсуждали этот мировой шедевр, что через два года, а именно 15 июня 1985 г., тут, где они стоят, появится смертельный враг... который совершит акт чудовищного вандализма против человечества, против искусства. Подстрекаемый черными силами, он дважды полоснет картину «Даная» ножом, а затем обольет серной кислотой.

Обе женщины узнают об этом из телевизионных новостей и испытают потрясение. Прасковья Яковлевна почувствует вдруг тот же ужас, который она называла «Убийцы в нашем доме» и который впервые познала в день убийства Евлампии Пантелеевны. Она всю жизнь помнила его, и вот опять он объял ее...

Она переживала случившееся как личное несчастье и радовалась, что сотрудники Эрмитажа не растерялись и бросились спасать шедевр практически мгновенно — тут же начали промывать его водой и уже к вечеру остановили химическую реакцию. И все же центральная часть картины, где в живописном слое кислота прожгла глубокие борозды, заполнившиеся стекавшими сверху картины темными красками, около трети авторского письма было утрачено безвозвратно.

Долгих 12 лет, пока длилась реставрация, Прасковья Яковлевна следила за судьбой картины. Только в 1997 г. шедевр вернулся в «Эрмитаж», на этот раз под бронированным стеклом, но — увы! — времена трагически изменились и поехать на встречу с картиной они с дочкой уже не смогли, что было бы ими незамедлительно сделано, продлись благоприятное время СССР.

Исполнителем диверсии оказался вполне зрелый мужик, некий литовец {23} 23 Бронюс Майгис, имя такого гада не хотелось в основном тексте писать. . Свидетели говорят, перед этим он выкрикнул: «Свободу Литве!». Урод! А литовцы этот факт отрицают, как будто доподлинно знали, как он должен был себя вести, а как не должен. Этим они выдали свою причастность к преступлению! Преступника признали душевнобольным и освободили от уголовной ответственности. Знакомый ход, не так ли? Характерны слова, сказанные им после этого в американском стиле: «Никакого сожаления в том, что я уничтожил шедевр мирового значения, я не испытываю. Значит, его плохо охраняли и берегли, если мне это так сравнительно легко удалось сделать».

Типично англосаксонское поведение — глумливое, наплевательское, бахвальское. Как любой преступник, они лишены сочувствия и всегда обвиняют пострадавшую сторону. Да, по наглости, циничности, бесчеловечности преступления в нем угадывался почерк наймитов ЦРУ... Через два года они совершат диверсию в Чернобыле...

Это были первые покушения на нашу страну, на СССР.

Но тогда две обычные советские женщины, стоящие к рембрандтовской «Данае» ближе многих других, ни о чем не догадывались. Каждая из них отреагировала на встречу с шедевром по-своему: Прасковья Яковлевна вспоминала и с безжалостной критикой переоценивала начало своей взрослой жизни, а Любовь Борисовна придумала написать роман «Наследство от Данаи».

И, по-своему воодушевившись этим полотном, они прошли дальше, где им суждено было в общей сложности провести еще не менее четырех счастливых часов жизни. В конце экскурсии зашли на третий этаж, где экспонировались экспрессионисты. Здесь были выставлены работы самых ярких представителей живописного и графического искусства прошлого века: Ван Гога и Сезанна, Эрика Хеккеля, Эрнста Кирхнера, Пабло Пикассо, Эдварда Мунка, Оскара Кокошки, Эмиля Нольде, Амадео Модильяни и других западноевропейских мастеров.

Странными были их полотна, например, выполненные вертикальными разноцветными черточками: подойдешь ближе и увидишь просто мазню, а издали — вроде ничего... Запечатлеть беснующиеся изменения вещей, их вид в неуловимый миг времени — какая гордыня! Не дано это человеку, не дано.

Дольше всего они стояли у картины «Танец» Анри Матисса. Прасковья Яковлевна за время пребывания в Эрмитаже прониклась духом живописи, вошла в мир ее особенных образов, вообще надышалась искусством и стала лояльнее в этическом плане. Больше ее не раздражало то, что сразу по приходу с улицы казалось нарушением морали.

— Красные фигуры на фоне травы и неба... Что-то в этом есть, — рассуждала она вслух. — Припоминаю теперь «Купание красного коня» нашего К. С. Петрова-Водкина. Помнишь?

— Ну еще бы! По-моему, она известна каждому советскому человеку.

— Теперь, я понимаю ее, — мечтательно сказала Прасковья Яковлевна. — Только кому в моем положении расскажешь и про красный образ огромной грозной России, и про образ бледного мальчика — народа, пытающегося ею управлять... В моем окружении это никого не интересует. А ведь сколько об этом написано! Достаточно припомнить небезызвестную «птицу-тройку» Гоголя — да? — или «степную кобылицу» А. Блока...

— Главное, каким-то чудом у Матисса не бросается в глаза обнаженность танцоров... — заметила Любовь Борисовна, повернувшись к полотну.

— Да, но экспрессионистов не стоит смотреть сразу после классиков. Как много я поняла на этой экскурсии! Словно слепой жила, а тут прозрела.