Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 2. Презирая дымы и грозы

На Дворцовую площадь они прошли через арку Главного штаба, задерживая каждый шаг — так им тут все нравилось.

— Я такой красоты даже представить не могла, — с придыханием говорила Прасковья Яковлевна. — Когда видишь такую архитектуру на фото, то не воспринимаешь ее как реальность, и она не производит такого... такого восторга. Как прекрасно, что у нас все это есть!

— Эту арку еще называют Триумфальной из-за Триумфальной колесницы, на которой богиня Слава возвышает штандарт и лавровый венок.

От открывшегося за аркой вида у Прасковьи Яковлевны и вовсе перехватило дыхание. Площадь явно была очень большой, но казалась уютной и компактной из-за того, что была обрамлена памятниками, снискавшими мировую известность, — Зимним дворцом, Триумфальной аркой, Зданием штаба Гвардейского корпуса и Зданием Главного штаба. Именно здесь стоял монумент, выше которого вознесся памятник нерукотворный, воздвигнутый А. С. Пушкиным самому себе, — Александрийский столп, приуроченный к победе Александра І над Наполеоном Бонапартом. Медленно-медленно Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна подошли к нему, благоговейно обошли вокруг...

— История, — шепотом сказала Прасковья Яковлевна. — Тут я ее чувствую наощупь. Честно. Теперь я понимаю, что такое патриотизм. Все это, — она раскинула руки, — защищать надо!

— А до этого не понимала?

— Понимала, только умом. А теперь понимаю сердцем. Знаешь, если бы у меня было сто жизней, то 99 из них я бы положила за Родину.

— Почему именно 99?

— А последнюю оставила бы для семьи, чтобы жить с вами.

Любовь Борисовна, видя опасную растроганность своей мамы, постаралась перевести ее на другую волну, архитектурную.

— Столбик этот, между прочим, не закреплен и удерживается лишь собственным весом, — предупредила она.

— Тогда поспешим в Эрмитаж. А там можно перекусить? Тебя кормить пора уже...

— И тебя!

Кафе в Эрмитаже располагалось почти у входа, стоило за порогом повернуть направо и спуститься этажом ниже. Есть хотели не только Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна, проголодавшихся оказалось много, и у раздаточной стойки стояла очередь. Да и с местами за столиками наблюдался дефицит. Тем не менее им удалось купить отличные горячие биточки со свежим пюре и тушеными овощами и сок манго, жутко дорогой.

Увидев освобождающиеся места, они подошли к столику. Там оставался сидеть один мужчина лет до тридцати. Он протянул руку, указывая на свободные стулья:

— Прошу, земляки! — произнес энергично с веселыми нотками.

Правда, они и без приглашения там приземлились бы, а так пришлось благодарить его, не обращая, однако, внимания на то, что он назвал их земляками. Хотя это заинтриговало их, но... они решили не попадаться на кавалерские крючки.

Порции оказались большими. Съев по половине, Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна почувствовали первый прилив насыщения. Им захотелось просто посидеть и отдохнуть. Едва они отложили вилки, как глазастый сосед заметил это.

— Ешьте, ешьте, будьте как дома! — пошутил он, — вы же находитесь не где-нибудь, а в царском дворце. Не стесняйтесь. Доедайте, день еще длинный предстоит.

Почему-то это показалось им очень смешным, и они расхохотались. Затем принялись подбирать остатки еды, понимая, что молодой мужчина прав.

— Откуда вы приехали, такой весельчак? — спросила Любовь Борисовна.

— Со Львова, — мужчина закончил трапезу и начал раскланиваться: — Я-то уже ухожу, — сообщил он, — а вы, вижу, только что пришли. Так что желаю вам успешного просмотра экспозиции.

Он убежал, а следом за ним собрались покинуть кафе и Прасковья Яковлевна и Любовь Борисовна. Отметив, что сок манго оказался слишком сладким и им после него обязательно захочется пить, Любовь Борисовна вернулась к стойке и взяла бутылку воды.

В залах Эрмитажа ни к какой экскурсии они присоединяться не стали, решили просто побродить по ним без всякой системы. Описывать впечатления, которые у них рождались, не стоит, ибо безуспешная это затея. Эрмитаж и его шедевры на несколько порядков выше простых человеческих слов. Сколько гениев ни пытались живописать его, они не достигли совершенства, и именно по причине несоотносимости одного другому, по причине разномасштабности живого восприятия искусства и его переложения на буквенную вязь.

Через годы и годы помнился Прасковье Яковлевне зал Рембрандта и его картины, еще раньше известные ей по репродукциям. Она иногда говорила о них, запомнив их расположение в зале. Каждая из его картин тогда открылась ей своим смыслом и затронула трагические ноты в душе. Увидев «Возвращение блудного сына», например, она прошептала, повернувшись к Любови Борисовне:

— Вот, пожалуйста — в семье не без урода, — и после паузы добавила: — Но вряд ли урод прозреет. Вот этот, что стоит справа, понимает, что это за канитель начинается. А как быть отцу?

Чуть позже, когда они найдут уголок, в котором сядут отдохнуть, она вдруг скажет дочке:

— Помнишь, как ты учила меня производным?

— Ой, когда это было! — засмеялась Любовь Борисовна. — На первом курсе. Помню, конечно.

— Но ты так доходчиво объясняла! И я тогда подумала, что тоже могла бы хорошо знать математику.

— Значит, у тебя в школе был плохой учитель? Я так подозреваю...

— Не знаю, — сдвинула плечом Прасковья Яковлевна. — Но за тебя я всегда была спокойна. Даже когда ты болела, я знала, что ты меня не огорчишь и выкарабкаешься.

— Спасибо, мама. Я это чувствовала.

Этот пронзительный диалог в зале Эрмитажа многое открыл Любови Борисовне о печалях ее мамочки, про которые она десятилетиями молчала.

А эпизод, о котором она вспомнила, имел место в 1966 году. Тогда приближался июнь, Люба готовилась к летней сессии и в приезды домой закрывалась в своей комнате, чтобы штудировать математический анализ. У нее не складывались отношения с преподавательницей, вредной старой девой, так что знать этот предмет надо было что называется на зубок.

И вот однажды в комнату зашла Прасковья Яковлевна.

— Да выйди ты хоть немного погуляй, господи, сколько можно сидеть над учебниками! — сказала она.

— Надо учиться, мама.

— Что именно ты учишь? — Прасковья Яковлевна присела за стол, посмотрела на первый том Г. М. Фихтенгольца, внушительный по толщине. Медленно прочитала название: «Курс дифференциального и интегрального исчисления». Что это за наука? Про что она?

Люба на мгновение задумалась.

— Это раздел высшей математики. А нужен он для описания... движения, — пояснила не очень уверенно, полагая, что мама может не понять сказанного.

— Движения? Математика? — удивилась Прасковья Яковлевна. — Я думала движение изучают в физике. Ну, и как же его описывают?