Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

О своем отчиме Борис Павлович не думал, да простится ему это прегрешение.

— Дядя Ваня, — подступился Борис Павлович к Ивану Алексеевичу, — заступитесь за наших! Век за вас молиться будем!

— А кто тут ваши? — не без высокомерного ехидства неожиданно спросил тот, медленно поворачиваясь к Борису Павловичу и меряя его взглядом.

— Ну да… — проситель замялся. — Я неправильно выразился. Они, скорее, ваши. Я имел в виду вашего брата Якова и вашего отца Алексея Федоровича… Еще вон Алексей, родной племянник ваш.

— Отец говоришь… — нахмурился Иван Алексеевич. — Он меня счастья лишил, не могу я простить ему этого… А брат Яков что? Он разве заступился за меня, когда отец запретил мне жениться на Марии?

— Но то же другое дело…

— Какое другое? Хорошо тебе говорить, а мне лично они жизнь испортили.

— Дядя Ваня, — увещевал Борис Павлович мстительного свояка, — что вы такое говорите? Вспомните, ведь это Евлампия Пантелеевна порекомендовала вас в старосты и благодаря ей вы сейчас стоите тут, а не в той толпе, — Борис Павлович кивнул на обреченных. — Спасайте людей, иначе потом вам все припомнится!

— Никому не буду помогать, понял? Пусть сами спасаются.

— Хотя бы Алексея заберите оттуда! Пацан-то вам ничего плохого не сделал.

— А чего ты тут отираешься? — пошел в наступление Иван Алексеевич? — Тебя для чего помиловали? Для работы! Вот иди и работай, а то, знаешь… И не указывай мне!

У Бориса Павловича от злости затряслись губы, да не мог он ничего сделать… Враги кругом… Беспомощность, она тяжелее горя. Он повернулся к бывшему дьячку, крестному его жены, Никите Федоровичу Ермаку:

— Может, вы, крестный, поможете? Спасите хоть кого-нибудь.

Дьячок, слышавший разговор Бориса Павловича и Ивана Алексеевича, ехидно хмыкнул:

— Если Иван тебе отказал, то с чего вдруг я начну свою голову за вашу родню подставлять?

— Мужики, да вы что, с ума посходили? Что с вами делается? Немцы разрешили вам спасти людей, а вы не хотите?

— Поручись за вас, а потом неизвестно, каким это боком выйдет, — буркнул кум Якова Алексеевича.

— Крестный, вы же церковный человек, милосердный. Не откажите! Вы же кум Якову Алексеевичу, близкий друг, — продолжал просить Борис Павлович.

— Всего этого уже нет, хлопче, все осталось в прошлом. Так что иди работать, правильно тебе дядька Иван сказал.

— Иди, спасайся! — тем временем толкал Алешу к выходу его отец. — Скажи, что ты знаешь немецкий язык… Сынок, я хочу, чтобы ты жил… Умоляю...

— А вы, папаша, как же? Я не могу без вас.

— Иди, сынок! Не думай обо мне. Не жить мне без Липы, пойми. Не могу я бросить ее одну на том свете. Иди сам…

— Кто знает немецкий язык, выйти сюда! — снова заорал главный каратель.

И тут Алеша решился. По-взрослому резким движением он обнял отца, прижался к его щеке губами. «Прощайте, папаша... Папаша...» — прошептал. Кивнул дедушке Алексею.

— Я знаю! — крикнул после этого и начал активно пробираться на выход.

Он подошел к немцу и вытянулся перед ним.

Тот опустил рупор, скользнул по мальчишке быстрым взглядом и вдруг резко заговорил по-немецки, так что тут и знающий человек растерялся бы. Алеша ничего не понял, но сориентировался — решил просто короткими фразами сообщить о себе.

— Мое имя Алексей. В нашем доме живет немецкий доктор. Он лечил мою ногу, — указал рукой на место перелома. — Я волнуюсь. Извините, — сказал по-немецки. Понимая, что испытание им провалено, Алеша помялся, затем все же произнес то, чего не хотел говорить, но что было единственным спасением в данный момент: — Я буду честно служить великому Рейху.

И тут слушающего его карателя тронул за рукав другой немец, стоявший рядом, что-то зашептал на ухо. Каратель угодливо улыбнулся на сказанное и повернулся к Алексею:

— Гуд, гуд, хороший малчик, — с этими словами грубо схватил Алексея за ухо, словно мстя за что-то, вытянул из толпы и оттолкнул в сторону. — Иди к мама, на свой дом.

Борис Павлович с замиранием сердца следил за Алексеем, и когда тот был отпущен, подбежал и обнял его за плечи. Мальчишку надо было немедленно уводить отсюда, он и так насмотрелся на гибель матери, а тут готовилось более страшное зрелище.

И правда, в это время главный каратель отдал рупор стоящему рядом немцу и ударил сложенными перчатками по левой ладони, словно подвел под чем-то черту. Затем, повернувшись к пулеметчикам, подал знак готовиться к стрельбе. Те сразу же прильнули к пулеметам и начали наводить их на толпу обреченных людей. Разговоры закончились… Сейчас начинался ад.

Не надо Алексею видеть это.

Борис Павлович понимал, что Яков Алексеевич со своего печального далека, словно уже из прошлого, из его холодной бездны, наблюдал за ними. Он видел зятя и сына спасенными, безопасно стоящими в стороне, за кругом оцепления, и радовался, что довершил свое последнее и главное дело — сделал все возможное, чтобы они уцелели, подтолкнул и благословил их на это. После рассказа Алексея Яков Алексеевич верил также, что и Петр останется жить. Ну… хоть чем-то утешен… К тому же он совсем не хочет погибать на глазах у сына! Это унизительно.

Борис Павлович так ясно и пронзительно понял это, как будто тесть прокричал ему свои мысли в ухо. Это был ментальный приказ, поданный Борису Павловичу с расстояния.

— Пошли, брат, домой, — разворачивая Алексея в другую сторону, сказал он.

А тот не мог оторваться от отца, все смотрел на него, словно хотел взглядом, какой-то запредельной магией, как шестом, вытащить его из приговоренной толпы, вытянуть из круга смертников, спасти. Он не трогался с места, только резко двигал плечами и уклонялся в стороны, чтобы Борис Павлович не тормошил его, пока Яков Алексеевич не махнул ему рукой, дескать, уходи.

Миг расставания, миг отвода глаз от дорогого облика, миг прощания навсегда — с еще живым… — наконец, остался позади. Алеша как во сне шел рядом с Борисом Павловичем и на ходу что-то шептал, разобрать можно было только отдельные слова: «папаша… хорошо начинался… простите… мама». Он все время встряхивал головой и то замедлял шаг, то срывался бежать — такой невероятной представлялась ему реальность, до такой степени он не верил, что избежал расправы над собой. Когда он стоял за воротами дома, в окружении рычащих псов и гавкающих карателей, и дула винтовок впивались ему в спину, когда на его глазах до невероятности по-животному убегал в поля брат Петр и мертвой падала мать, тогда обреченность так глубоко проникла в него, что до сих пор не отступает. Он боялся, что наваждение пройдет, что он очнется и снова окажется в котловане под прицелом пулеметов…

И тут за спинами у них зазвучала песня. Это обреченные мужчины запели «Интернационал», дабы в последний раз подать миру весть о себе, в последний раз донести свои голоса до родных, попрощаться с ними, слиться с просторами. Да ведь и слова «Интернационала» эти исконные хлеборобы, оказывается, знали!