Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Из пробитого виска Евлампии Пантелеевны струилась черная, густая кровь и растекалась по затылку, шее и лицу, а оттуда попадала на руки дочери, успевшей подбежать и обнять убитую за голову, напрасно стараясь заглянуть ей в глаза и увидеть там проблески жизни. Вытирая слезы, бьющаяся над убитой женщина наносила красные мазки на свои щеки, пряча в ту материнскую плоть проклятия и стон беспомощности, ненависти и жажды мщения. И то было последнее, чем могла защитить ее Евлампия Пантелеевна, последнее — утопить в своей крови дочкину крамолу, бунт, а значит, — смерть.

— Дайте, — хрипела потерявшая силы Прасковья Яковлевна, — умере-е-ть!

Все остальные звуки терялись и глохли в этом на всю вселенную несущемся то ли вое, то ли стоне, таком тоскливом и долгом, что он казался составной частью войны, пожаров и страшных кончин».

По дороге к группе задержанных добавлялись другие мужчины, которые по крикам из дворов, где раньше случилась беда, поняли, что происходит, но не успели скрыться. Все они молчали, только мерили друг друга острыми оценивающими взглядами, наверное, прикидывали, кто в новой ситуации друг, а кто враг, кому можно довериться и есть ли шанс на спасение. Процессия достигла нижней улицы, идущей вдоль Осокоревки, повернула налево и направилась в центр поселка. Там, возле моста через речку, на свободном участке берега, остановилась.

Задержанных, доставленных со всех концов поселка, набралось около 150 человек. Их согнали в низину, сбили в кучу, окружили со всех сторон вооруженными карателями и овчарками. С флангов от них — со стороны поселка и со стороны моста — поставили пулеметы. А впереди на возвышенности стояли немецкие офицеры и толпились люди, в основном, подростки — невольные зрители. Их тоже силой пригнали сюда, чтобы видели, чем может закончиться неподчинение властям.

Алексей пробрался внутрь толпы задержанных, заметил Бориса Павловича с побелевшим лицом, подошел к нему.

— Как ты тут оказался, Борис? — спросил он у зятя. — Ты же был на работе.

— Вот с работы меня и взяли, — ответил Борис Павлович. — Не только меня, а всех. Тут и папаша ваш и дедушка Алексей.

— За что они нас, не знаешь?

— А чтобы мы не шли воевать, когда наши придут. Они боятся нас, Алешка, понимаешь… Смотри, даже стариков забрали. Тут и мой отчим с братом, и мой дядька родной…

Алексей встревоженно оглянулся. Чуть в стороне увидел поникших, прислонившихся друг к другу отца и своего деда. Яков Алексеевич и Алексей Федорович явно ослепли от горя, ничего не замечали вокруг. Он пробрался к ним.

— Сынок! — кинулся к Алеше Яков Алексеевич. — Зачем ты здесь?

— Пришли во двор, забрали…

— А с остальными что?

— Петька бежал, живым останется. А мама… маму убили… — и Алексей рассказал отцу все, что успел увидеть.

Яков Алексеевич сгреб колпак в кулак, дернул с головы, закрыл им лицо, громко зарыдал.

— Незачем мне жить, сынок, коли так. А ты выбирайся отсюда, слышишь! Всеми силами выбирайся.

Наверху, где стояли немцы, наметилось какое-то оживление. Немцы зашевелились, начали резче перебрасываться отдельными фразами. Наконец один из них взял рупор. Он долго что-то говорил, размахивая рукой с перчатками и вертя головой по сторонам.

— Зачем тут речи? — удивился Алеша. — Перед обреченными…

— Значит, что-то будет, — ответил Борис Павлович. — Давай слушать.

Наконец, они поняли, в чем дело. Немцам нужна была рабочая сила, всякие специалисты — все же жизнь продолжалась, и они даже надеялись выиграть войну. Поэтому этот фашист сказал, что надо отобрать 30 человек для продолжения хозяйственных работ. А также предложил выйти всем, кто согласен последовать за армией вермахта, обещая помилование.

— Идите, идите! — зашептал Яков Алексеевич. — Оба идите!

— Куда «идите»? — возразил Алеша. — С немцами уходить?

— Да причем тут… Эт, братец! Пока они разберутся…

— Шнель, шнель! — орал немец.

И тут раздался голос кузнеца Сулимы:

— Так, а что, кузнецы уже не нужны?

На этот окрик немцы отреагировали немедленно — он подсказал им принцип отбора тех, кого можно было помиловать.

— Кузнецы, выходите из толпы! — распорядился главный немец.

Борис Павлович не стал медлить и резко пошел на выход.

— Я кузнец и хороший механик, — отважно сказал немцу. — Спросите у любого.

Немец обвел глазами нерусскую внешность смельчака и, кажись, остался доволен его аккуратностью и подтянутостью, затем глянул на толпу своих прихвостней, те дружно закивали головами, подтверждая сказанные слова.

— Кто еще? — гаркнул немец, отводя Бориса Павловича рукой себе за спину.

Видя, что с Борисом Павловичем ничего плохого не случилось, из толпы вышли еще десятка полтора-два мужчин, и все они тоже получили свободу.

— Идти работать! — приказал им немец. — Пропустить их!

Так Борис Павлович избежал расстрела.

Ошарашенные неожиданным спасением, мужчины дружно заспешили прочь, но, дойдя до больницы, с испугом поняли, что им лучше разойтись по разным направлениям. Борис Павлович пошел не по нижней дороге, которой их гнали сюда, а по верхней, центральной. Тут ему легче дышалось, а сердце билось так, что, казалось, не выдержит этого темпа. Он дошел до самого центра поселка, никого и ничего не замечая, и вдруг обнаружил, что идет в полном безлюдье, в неестественной для населенного пункта тишине.

Так ведь в каждом дворе беда, — сообразил он, — куда же я иду, что скажу дома? Борис Павлович понял, что радость его преждевременна и не будет ему прощения, если он вернется один, не попытавшись хотя бы кого-то спасти от смерти.

И он пошел назад, в ту страшную изложину.

Еще издали увидел, что к руководящей группе карателей присоединились местные старосты. Может, и раньше они там стояли, да он их не заметил… Главное, сейчас старостам немцы разрешили вывести по 2-3 человека. Среди старост Борис Павлович увидел Ивана Алексеевича Бараненко и Никиту Федоровича, который в довоенное время служил в церкви дьяконом {28} 28 Фамилию и уличное прозвище его я забыла, хотя помнила долго, как и обличье этого лицемерного в своем низкопоклонстве дядьки. Жил он недалеко от мельницы. После войны, как и Иван Алексеевич, был осужден, затем в 1954 году помилован. Возвратившись домой, опять при церкви отирался. Умер в 60-х годах. . Уверенности Борису Павловичу было не занимать, и то сказать — его ведь на законных основаниях отпустили! Подойдя к старостам, он прислушался к оживленным разговорам и понял, что каждому из них разрешили поручиться за двух-трех человек и вывести их из толпы обреченных.

Борис Павлович почувствовал надежду: как-никак первый приходился Якову Алексеевичу родным братом, а второй — кумом, крестившим Прасковью Яковлевну. Они вдвоем (тем более, если умножить на три!) запросто могли поручиться за Якова Алексеевича, за его отца и за сына. Правда, на Алексея Федоровича его сын Иван обижался из-за Марии Неумываки, хоть и скрывал это... Но дело было прошлое, да и потом — разве в такой момент, когда стоит вопрос о жизни, вспоминают старые обиды?! Ведь от них никто не помер…