Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Таким выявлением презрения к врагу и доказательством своей несгибаемости перед врагом они подбадривали не только себя, но и детей, вынужденных быть свидетелями зверской расправы над ними. Они демонстрировали присутствующим воистину мужское поведение, гордый народный патриотизм, который неимоверно трогает и впечатляет, когда с божественной искренностью исходит от простого человека, от труженика.

Так проклинали немецких захватчиков и их хозяев и прощались с жизнью те, кто был главной ценностью мира, солью земли — русские мужчины.

Разные люди: одни необразованные и без политических принципов, другие недовольные решениями советской власти, третьи неумело и наивно преданные ей — стоящие сейчас перед лицом смерти, неожиданно сплотились в протесте и не нашли более мощного и мужественного средства объединения, чем эта песня. Они вроде признавались своей великой Родине, которую раньше воспринимали так буднично и порой с брюзжанием, что сейчас каялись в этом, они признавались ей в верности и бесконечной любви. Находясь на краю гибели, они прославляли ее и возвеличивали солидарность людей в борьбе за ее счастье, ибо нет ничего выше Родины, нет ничего величественнее и святее — эту правду они оставляли людям как завет, с этим убеждением уходили в вечность.

Песня настигла Бориса Павловича и Алексея, когда они отошли от места трагедии за ближайший поворот. Затем до них донеслась пулеметная стрельба, от звуков которой хотелось упасть на землю и зарыться вглубь — чтобы не слышать ее, чтобы не знать о ней, чтобы ее никогда-никогда не было… Но молодые сердца их мужались, ибо знали, что без их горячего участия ничто не закончится — ни стоны, ни выстрелы, ни убийства. Это они должны покончить с войной! Они должны все вытерпеть, все вынести и любому проклятию положить конец. Они сжимали зубы до скрипа, сжимали руки до побеления косточек, сжимали губы до немоты…

А когда уже подходили домой и улавливали первые нотки уставшего плача Прасковьи Яковлевны над погибшей Евлампией Пантелеевной, издалека услышали уханье взрывов — это немцы забрасывали расстрелянных гранатами. Борис Павлович и Алексей остановились и молча обнялись.

— Набирайся, Алеша, мужества, — заботливо сказал Борис Павлович, — дома обстановка не легче.

— Знаю.

На входе во двор они столкнулись с совсем молодым немцем в форме карателя, чуть ли не задом пятящимся на улицу. У него было искаженное страхом лицо, бледное, с расширенными глазами, и виновато согнутая фигура. Завидев двух мужчин, он дрожащей рукой показал на убитую Евлампию Пантелеевну:

— Мама бах-бах, ай-я-я-ай… — и, ударив себя в грудь, добавил: — Их бин нихт! Моя быль спрятан, там, — он показал на погреб. — Моя нихт бах-бах!

Ни Борис Павлович, ни Алексей не поняли, откуда тут взялся этот немец, может, к постояльцу приходил… Его лепетание или соболезнования их не тронули, и они прошли мимо.

Только много времени спустя, когда Прасковье Яковлевне и Борису Павловичу душевное состояние позволило обменяться деталями того страшного дня, Прасковья Яковлевна вспомнила о немце, который показывал таблетки и просил спрятать его, потому что он не хотел их принимать.

— Не знаю, что это значило, — закончила она рассказ об этом эпизоде.

— Все просто, — объяснил Борис Павлович, — карателей перед акциями, да и солдат перед атакой, немцы пичкали наркотиками, после чего они теряли страх и сочувствие к людям, убивали с хладнокровной жестокостью. Немецкие вояки все поголовно были наркоманами, так что, моя дорогая, мы не с людьми сражались за мир, а с бешеным зверьем.

После обеда населению разрешили забрать погибших. Вереница теней, в которых превратились люди, на телегах или с тачками в руках потянулась к скорбному месту. За своими погибшими пошел и Борис Павлович с уцелевшими братьями Прасковьи Яковлевны — ему предстояло найти не только Якова Алексеевича и Алексея Федоровича, но и отчима Прокофия Григорьевича Николенко с его братом Федором Григорьевичем Николенко и материного брата Феленко Порфирия Сергеевича, потому что их дети еще не могли этого сделать. Оцепенев от горя, с затерпшей душой и одеревеневшим сердцем долго ходили они между трупами, залитыми кровью, заваленными фрагментами тел.

Наконец нашли Якова Алексеевича, узнали по чумарке {29} 29 Мужское зимнее пальто на фантах, отрезное по линии талии с присобранным по этому шву низом, подбитые ватой. На воротник ставили смушку — молодой каракуль. К чумаркам обязательно шили колпаки из того же материала, что и воротник. . По-деловому осмотрели труп со всех сторон, чтобы не перепутать. Да, это был он: шапка упала с его головы и половину лица снесло взрывом. Больше ни одной раны на теле! Значит, пулеметная пуля его не взяла, и он был еще живым, и даже не раненным, когда их начали забрасывать гранатами. Как жаль, что этот взрыв его достал…

Рядом лежал Алексей Федорович, спокойный, словно уснувший, с единственной раной — в сердце! Его, оказывается даже взрывы не достали, он был убит в последний момент, когда фашистское офицерье ходило между трупами и добивало уцелевших из револьверов.

Алексея Федоровича и Якова Алексеевича привезли в дом Алексея Федоровича, там обряжали в последний путь. А Евлампию Пантелеевну оставили дома, где она погибла.

Похоронить убитых немцы разрешили только через три дня! Это время им понадобилось для составления и уточнения списков погибших.

Хоронили Алексея Федоровича, Якова Алексеевича и Евлампию Пантелеевну в отдельных гробах, которые изготовил из подручных средств Павел Федорович, брат Алексея Федоровича, сам промыслом Божьим едва избежавший расстрела. Выше было описано, что немцы вывели его из смертельного котлована после первых пулеметных очередей, впечатленные тем, что он неустанно молился Богу.

Павел Федорович пришел к своим родственникам, имея в руках только плотницкие инструменты, больше у него ничего не было. Но на месте у каждого погибшего хозяина нашлись рейки, доски, какие-то горбыли, короче, древесный материал, который, тем не менее, сгодился.

Других людей вообще хоронили в простынях, и таких было большинство.

Все погибшие в этот день упокоились в братской могиле. Гробы тех, кого оплакивала Прасковья Яковлевна, поставили столбиком: снизу Алексей Федорович, над ним Яков Алексеевич, а сверху Евлампия Пантелеевна.

Прасковья Яковлевна никогда не отошла от этой травмы, всю жизнь горячо оплакивала родителей, словно потеряла их только вчера.

О расстреле в Славгороде написано много, причем не только людьми честными, понимающими те события и соболезнующими погибшим и их семьям, но и скрытыми врагами, пробравшимися в ряды бывших советских людей и разъедающими народ изнутри ложью, провокациями и предательством. Сейчас эта нечисть подняла голову. Страшно было читать статью одной журналистки Днепропетровской областной газеты «Зоря», которая написала об этом событии в одобрительном тоне, а о Прасковье Яковлевне выразилась так: «…та жінка невпинно горланила над тілом убитої матері». Вот из таких коварных выходок, из откровенного злорадства рождается ненависть.