Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

— Оставь его, ирод проклятый! Он больной, его немецкий доктор лечил! — приговаривала Евлампия Пантелеевна. — Ему нельзя работать!

Бедная, она думала, что Алексея забирают на принудительные работы. Неужели она так и не догадалась, куда его уводили? Тогда, значит, Бог хоть чуть-чуть над ней смилостивился, перед уходом в мир иной не дал понять страшной правды, что ее дитя уводят на расстрел.

Но каратели плохо понимали русскую речь. Они только по тону догадывались о настроениях или намерениях этой женщины. И видели, что она мешает им выполнять свое дело.

— Вэк, вэк, руссишез тетка! — каратель, в которого вцепилась Евлампия Пантелеевна, отталкивал ее от себя, бил по рукам, голове и плечам, толкал в грудь. — Шнель, тетка, пошель вон!

Каратели, вышедшие на улицу на перехват Петра, услышали крики во дворе и подумали, что там поймали их беглеца. Они остановились и стали ждать. Мальчишка, оказавшийся в руках карателей, был очень похож на убежавшего. Они успокоено закивали головами, полагая, что это он и есть, и загалдели, дескать, не ушел подлец. К счастью, они не поняли, что подростков было двое.

События развивались стремительно, все что-то предпринимали и каждый хотел добиться своего. Только один Алексей понимал, что удрать ему не удастся. И дело даже не в больной ноге, просто он со всех сторон окружен немцами, и рядом нет хотя бы какого-то укрытия. Решаться сейчас на побег нельзя. Он понуро присоединился к группе задержанных мужчин, и побрел вперед, вяло уклоняясь от немецких ударов.

Прасковья Яковлевна все так же стояла с ребенком на руках посреди двора и боялась пошевелиться, даже боялась спрятаться. Сама себе, пока не трогалась с места, она казалась незаметной частью пространства, а малейший шаг мог ее обнаружить, выдать и стать роковым. Она все видела, но ни на что повлиять не могла: и мать и братьев ей было одинаково жалко. И что тут было делать? Ее мамочка рисковала собой ради своих детей, значит, и ради нее, ради маленькой Шурочки… Вдруг Прасковья Яковлевна сильнее прижала девочку к себе, спрятала в нее лицо, чтобы не закричать от невозможности видеть то, что разворачивалось у нее на глазах, и зашептала как заклинание: «Надо сберечь дочку…»

А разворачивалось вот что: Петр рассчитал, что немцы покинули двор и решил бежать. Он выскочил из-за сарая, пересек наискосок двор, в саду прикрылся вишнями, а дальше, нырнул в кусты желтой акации. Там притаился, перевел дух, затем сноровисто побежал между колючими ветками по направлению к полю.

— Беги, сынок! Беги-и! — закричала Евлампия Пантелеевна, непонятно к кому обращаясь. Стоя посреди двора, она, конечно, видела бегущего Петра. Он перемещался большими прыжками, виляя то вправо, то влево, будто не мог выбрать направление. И скоро скрылся из виду. Наверное, Евлампия Пантелеевна поняла, что он спасется, и это добавило ей отваги: — Ироды, чтоб вам сдохнуть! — исступленно закричала с новой силой. — Отпустите сына! — она снова побежала на улицу. Чтобы и старший сын мог бежать, надо было все время отвлекать от него внимание немцев…

— Молчайт, мама! — крикнул совсем молодой каратель. — Пошла, вэк!

Он вышел ей навстречу и так сильно оттолкнул, что она упала. Евлампия Пантелеевна испугалась и, поднявшись, отбежала назад во двор. Фашисту этого показалось мало — он потряс винтовкой ей вслед. Она отбежала еще дальше, под самый сад, но затем неистовая природа и горячее материнство пересилили ее осторожность. Она остановилась под грушей и оттуда закричала зычно и угрожающе:

— Чтоб вам кровью умыться, варвары! Вы дикари! Прокляну вас, если не отпустите сына! — однако ее угроза никого не испугала, группу задержанных медленно погнали вниз по улице. Евлампия Пантелеевна, не находя выхода ярости, ударила себя в грудь, захрипела от бессилия: — У-у-у фашистские выродки, все передохните на нашей земле!

Тот фашист, который отталкивал ее во двор, казалось, не обращал больше на крики внимания. Но последние слова ему не понравились, особенно слово «фашисты». Он буквально зарычал, так что задержанные и конвоиры остановились и посмотрели на него. А он как-то без особенного старания прицелился и выстрелил. Казалось, он все еще пугает крикливую женщину. Но нет…

В тот же миг Евлампия Пантелеевна беззвучно упала под грушей.

— Мама! — Прасковья Яковлевна опустила дочку на землю, схватилась за голову. — Ой-и-и!! — запричитала она. — Мамочка моя! — и, уже не остеригаясь, побежала к убитой.

Не веря в худшее, не веря, что беда вот так запросто может прийти в их двор, среди дела дня, когда светит солнце, она подбежала к Евлампии Пантелеевне, приподняла ее голову от земли и тут увидела на виске круглое отверстие, из которого толчками вытекала густая темная кровь.

— У-и-и!!! Убили! — закричала Прасковья Яковлевна. — Что вы наделали, изверги, нелюди?!

Алексей, видевший происходящее с улицы, отвернулся от него и как-то решительнее пошел дальше, а Петр, отбросив страх, выскочил из кустов желтой акации и вовсю пустился по полю. Скоро он скрылся за ближайшими холмами.

«О, дайте умереть!» — этот страшный, беспомощный хрип Прасковьи Яковлевны, бьющейся о землю у трупа матери, нёсся вслед ее братьям, нёсся дальше их, разносился по простору и времени, как проклятие войне и захватчикам.

Об этом событии рассказывал и Николай Николаевич Сидоренко, очевидец, который все прекрасно помнил, потому что был чуть младше Петра и Алексея. Он прибежал во двор, где случилось убийство, через несколько минут после него, привлеченный криками Прасковьи Яковлевны. Вот как изложены его воспоминания в книге «Нептуну на алтарь» {27} 27 Овсянникова Л., «Нептуну на алтарь». Она есть в Сети, откуда ее можно скачать. .

«Но самое сильное впечатление, отчеканившееся в душе навсегда, никогда не казавшееся сном, а остающееся ужасной правдой, — был крик Прасковьи Яковлевны Николенко. У нее на глазах немцы убили Евлампию Пантелеевну Бараненко, ее мать, — единственную женщину из всех расстрелянных. Убили прямо во дворе, под грушей, где она стояла, заламывая руки к Богу и прося пощады для своих детей.

Услышав крики и не подозревая, чем они вызваны, Николай, побежал к дяде Якову, где любил запросто пропадать на пасеке. Прибежал и увидел… Запечатленная картина по сей день стоит перед глазами, будто он навсегда остался там, изваянный жутью. А за воротами все еще стоял немец, сделавший роковой выстрел. Он не успел опустить винтовку, и хищное дуло, казалось, искало новую жертву, примерялось к появившемуся во дворе Николаю, обмершему перед происходящим. Мальчишка загипнотизировано смотрел в четную точку и не двигался.

— У-и-и!!! Ой-и-и!! — неслось из уст охваченной горем Прасковьи Яковлевны. — Изверги! Нелюди! — кричала она и зажимала рот рукой, боясь, что немцы поймут ее слова и отыграются на ее дочке, стоящей рядом.