Доминго Сармьенто - Факундо

Облава, сабли, артиллерия, партизанить... добавим к этому далеко не случайное, характерное для него выражение «конь моего письменного стола» — и перед нами весь Сармьенто. «Есть упоение в бою...» Причем такой высокий градус общественной жизни для него был не исключением, а нормой, и не только нормой, но и идеалом. Многое приоткрывают в Сармьенто строки из «Путешествий», записанные им во время поездки на корабле из Сантьяго-де-Чили в Монтевидео, когда он увидел остров, на котором свыше четырех лет в одиночестве просуществовал тот самый шотландский матрос Александр Селькирк, который послужил прототипом Робинзона Крузо для Даниэля Дефо. Сармьенто писал: «Усохла бы часть души в нас, как усыхают кости у паралитика, если бы мы не имели на кого направить нашу зависть, ревность, амбиции, алчность и другие чи­сто общественные страсти, которые Господь под видом эгоистических чувств вложил в наши сердца. Они вместе с другими ветрами надувают паруса жизни, чтобы бороздить моря, которые зовутся обществом, наро­дом, государством. Свята страсть зависти! Это прекрасно было известно грекам, которые сооружали ей алтари!» [468]

Бурлящая политическая деятельность, ученые дебаты, светский и дипломатический салон, газеты и парламент — все эти, так сказать, классические образы гражданской, цивилизованной по европейскому канону жизни тешили воображение Сармьенто и вдохновляли его на краю света, в забытой богом Чили. Сармьенто мечтал о другом стиле и жанре обще­ственной жизни и создавал их, строя себя самого как человека нового будущего. Публичность, просвещенность, политичность, гражданствен­ность — вопреки застою, молчанию, господствующему на его родине под пятой полуграмотных каудильо. Он хотел не частных реформ, а смены всей общественной системы, как писал Э. Мартинес Эстрада, хаосу он противопоставлял порядок . Сармьенто ощущал себя просветителем и, в сущности, был им, но просветительский дух его весьма отличен от классического просветительства, породившего своеобразные инварианты в Испанской Америке в конце XVIII—XIX в. В Новом Свете история вплотную сдвинула разные общественные эпохи и соответствующие им духовные, интеллектуальные структуры, создавая причудливые, необыч­ные симбиозы. Сама социальная ситуация порождала классическое про­светительство, но на него наслаивались новые идеи, веяния, стереотипы мышления, шедшие из Европы, прежде всего из буржуазной Франции с ее духом прагматизма и конкуренции. Этот дух новой эпохи, от кото­рого еще свободны романтики — соратники по Майской ассоциации, явст­венно ощущается в Сармьенто. Зависть, ревность, амбиции, алчность — сколь рискованно это определение нормы гражданского человека, опасно балансирующее на грани гуманизма!

Во времена буркой деятельности Сармьенто, как ископаемое из дру­гой эпохи, доживал свой век другой выдающийся просветитель Испан­ской Америки, венесуэлец Симон Родригес, учитель и друг Симона Боливара, называвший себя Самуэлем Робинзоном, забытый, оставшийся в полном одиночестве со своими мечтаниями в духе социального утопизма. Когда Симон Родригес лишался школы и учеников, он изготовлял мыло и свечи — мыло очищает от грязи, а свеча дает свет... Оказываясь без средств к существованию, Сармьенто тоже торговал в лавке, возможно, также мылом и свечами, но это только до времени, когда можно будет, надев фрак, войти в салон, в военный штаб, занять редакционный стол, кресло министра, президента, кем он и станет в конце концов, чтобы «мыло» и «свечи» дать целой стране, народу, нации. Однако это будет уже деятельность иного смысла и порядка; в ней, как писал Анибаль Понсе, выветрится дух «социального романтизма» тех, с кем он начи­нал,— «поколения 1837 года».

И Эчеверриа, и Сармьенто использовали понятие «социализм». Однако в программе Эчеверриа и других это понятие имело двоякий смысл. Во- первых, оно означало приверженность принципу социальности, либера­лизма, в противоположность принципам аристократизма, олигархии и ин­дивидуализма, свойственных колониальному обществу. Во-вторых, имело прямую связь с европейским утопическим социализмом (Сен-Симон, Леру) и, соответственно, с утопизмом времен Руссо, классического Просвещения, Великой французской революции. Но эта исконная связь утрачивается у Сармьенто: социализм для него означал лишь «социальность», тот идеал либерально-гражданского общества, что он противопо­ставлял «варварству», воцарившемуся в Аргентине.

Эчеверриа, запершись в одиночестве в осажденном Монтевидео, в 1845 г. писал окончательный вариант «Социалистического учения», а Сармьенто в том же году издал «Факундо», книгу, подводившую окончательную черту под утопиями 30-х годов. Сармьенто оставил яркий портрет Эчеверриа, в котором сквозят и горячая симпатия к нему, и от­четливое неприятие его позиции: «Эчеверриа — поэт безнадежности, вопль разума, растоптанного конями пампы, стон одинокого человека, окруженного взбесившимися мычащими быками, которые роют копыта­ми землю вокруг него и грозят острыми рогами. Несчастный Эчеверриа! Больной духом и телом, изнуренный пламенным воображением, изгнан­ник без пристанища, он мыслит в обстоятельствах, когда никто не раз­мышляет, когда либо склоняют голову, либо поднимают мятеж, ибо иной возможности духовного проявления здесь нет. В книгах, концепциях, тео­риях, принципах он ищет объяснения причин бури, бушующей вокруг него, все еще мечтая подняться над потоками грязи и войти в иной мир, порождение иных сил..» [469]

Сила Сармьенто была в том, что он всегда необычайно ясно видел конкретную ситуацию и отвергал всякий утопизм, но в том была и его слабость, ибо отсутствие утопизма придаст впоследствии его деятельно­сти дух опасного буржуазного прагматизма. Пока прагматизма нет, есть скорее социальный практицизм. Так, отвергая романтизм в его «мечта­тельном» варианте, он утверждает идею «социалистической литературы», поясняя, что для него это «необходимость обратить искусства и полити­ку к науке с единственной целью: улучшить судьбу народов, покрови­тельствовать либеральному развитию, либеральным тенденциям и бо­роться с тенденциями ретроградными» [470]. Искусство, политика, наука, все вместе, поставленное на службу задачам практической борьбы за «циви­лизованное» общество,— в этом тезисе Сармьенто уже проглядывают очертания его «Факундо», однако поиски своего жанра и стиля лишь на­чинаются. Прообраз его Сармьента обнаруживает, а вернее, создает его самой своей деятельностью политика-журналиста, готовящегося стать политиком-деятелем, государственным лицом, организатором нового порядка. Как бы формируя еще не существующее новое гражданское об­щество, Сармьенто превращаем газеты и журналы в тот орган, который станет править этим новым обществом,— в парламентскую трибуну. Свое отношение к журналистике и шире — к слову, к литературе — он ясно выразил в статье «О журналистике» (1841): «Газета для современных народов есть то, чем был форум для древних римлян. Печать заместила трибуну и амвон, письменное слово — устное и проповедь... оратор се­годня выступает перед тысячами слушателей, которые видят его слово напечатанным, ибо с того расстояния, что их разделяет, они не в состоя­нии его услышать...» [471]