Иосиф Кобецкий (П. Павлов, К. Бецкий) - Русский Рокамболь: (Приключения И. Ф. Манасевича-Мануйлова)

Вскоре узнал Белецкий и то, чем так занят был в этот вечер Распутин: он, Снарский, Мануйлов и т. д. весело протирали глаза охранному авансу в отдельном кабинете Палас-театра…

В остальных случаях, Манасевич-Мануйлов не находил даже нужным прикрываться флером услуги Белецкому, а, пользуясь своим положением, прямо добивался у него того, что нужно было ему, Манасевичу-Мануйлову.

Чрезвычайно характерна и для Мануйлова, и еще больше для того разложения, в котором находились уже к тому времени агенты высшей власти, так называемая „история Пеца“, та самая история, которая во время слушания дела Мануйлова в спб. окружном суде (а было это за неделю до февральской революции), передавалась лишь в кулуарах суда, да и то шопотком, и всякая попытка коснуться которой в самом судебном заседании немедленно же пресекалась председателем суда Рейнботом, как посягательство на подрыв авторитета власти предержащей.

Чтобы нас не упрекнули в извращении фактов и перспективы, передадим ее со слов самого Белецкого.

Однажды Манасевич-Мануйлов, делая Белецкому очередной доклад, вдруг разрыдался и поведал своему патрону следующую переживаемую им драму. Глубоко и искренно привязанный к своей гражданской жене, умной, красивой и тактичной артистке Д-ой, он внезапно воспылал страстью к другой артистке Лерма-Орловой. Она ему также отвечала, Д. терпеливо ждала, пока у ее мужа пройдет пароксизм, и М.-М. плавал в блаженстве, но… но внезапно у него зародились сомнения насчет берейтора Петца, у которого Лерма брала уроки верховой езды; сомнения эти долго грызли Мануйлова и, в конце концов, прогрызли в его чувствительном сердце огромную рану.

Мануйлов просил Белецкого „во имя расположения к нему и его всегдашней преданности" спасти его от Петца всей силой государственной мощи.

Когда же Белецкий постеснялся сразу пустить в дело департамент полиции или хотя бы охранку, то Мануйлов заявил ему, что Петц не только порочный человек, но и состоит под особым наблюдением следственной комиссии генерала Батюшина, имеющей веские основания подозревать Пеца в сбыте через

Швецию лошадей для нужд одной из воюющих с нами держав. А узнать-де ему это удалось потому, что он чрезвычайно близок к одному из членов этой комиссии, сотруднику „Нового Времени" полк. Резанову, да и сам прикосновенен к этой комиссии, которой он уже оказал безвозмездно ряд весьма ценных услуг.

По словам Мануйлова, дело шло только о том, чтобы арестовать Петца и придержать его до тех пор, пока комиссия Батюшина сама подыщет легальный титул для ареста его в порядке контр-разведки.

Услужливый на обе стороны Белецкий, хотя и сам мог, какзаведывающий полицией, принять то или иное решение, предусмотрительно перенес дело на усмотрение А. Н. Хвостова, как случай привязать к себе Мануйлова, и накинуть на него ту цепь, на которой его можно будет держать в подчинении всем их планам. Но Хвостов был осторожен и разрешил временно арестовать Петца, но только тогда, если сведения о нем, сообщенные Мануйловом, подтвердятся.

„Так как сведения подтвердились", категорически заявляет Белецкий, то он и арестовал Петца через охранное отделение.

Прошел законный месяц, и Петца следовало освободить, тем более, что нач. охр. отд. Глобачев давно уже докладывал Белецкому, что хотя накануне ареста „сведения" как будто и „подтвердились", но на завтра после ареста они же „опроверглись“, и было выяснено, что Петц принадлежит к почтенной семье, что об отце его и матери весьма авторитетные отзывы, и сам он служит на фронте в учреждении, работающем на оборону…

Тогда, очевидно, ради душевного спокойствия, Белецкий приказал „зачислить Петца за министром Хвостовым", но, когда старик Петц, близко знакомый с б. нач. спб. сыскной полиции и тов. прокурора Филипповым, узнал от него всю подоплеку ареста своего сына и подал на Белецкого жалобу прямо в ставку, последний струсил, Петца освободил, но и тут не забыл своего „осведомителя" — он, очевидно, в оправдание госуд. интересов, „рекомендовал" Петцу не ездить в Финляндию, где у артистки Лермы была своя дача.

Так умело пользовал Манасевич-Мануйлов начальство в своих собственных интересах и, конечно, в интересах своего главного патрона—„начальства над начальством" — Г. Е. Распутина.

Какова же была основная линия, которой руководился в то время в своей деятельности

Манасевич-Мануйлов? Был ли он авантюристом политическим, преследуя те или иные выгоды того или иного желательного ему режима, стремился ли он к власти, работал ли просто из природной склонности к интриге или им руководили интересы более низменные — интересы стяжания?

Полагаем, что каждому, кто внимательно следил по этой книге за историей Манасевича-Мануйлова, совершенно ясно, что собственно до того или иного режима никогда особого дела ему не было. Он стремился, конечно, быть полезным властям предержащим, но всегда— только до поры и времени, пока его собственные интересы не противоречили этим „государственным" стремлениям, но эти „пора и время" во всей его деятельности неизменно наступали весьма быстро, и власти предержащие с их интересами в резвом беге Рокамболя скоро оставались далеко позади.

Не приходится говорить, конечно, и о стремлении Манасевича-Мануйлова к власти и положению-он прекрасно понимал, что, чем выше' „положение “, тем меньше возможностей, тех специфических возможностей, которые только и были ему нужны, иначе, конечно, имея возможность смещать и назначать министров, он сумел бы назначить на подходящий пост и самого себя.

Склонность к интриге как таковой, любовь к интриге — quand même, разумеется, во всей

его деятельности играли огромную роль — видели мы это и в инцидентах с Рачковским, и в его парижском визите к Витте, увидим и в дальнейшем, причем эта склонность к интриге, в конце концов, и погубила его, как читатель убедится в том ниже. Но несомненно, что в этот период его жизни главной пружиной деятельности Манасевича-Мануйлова было прежде всего и первее всего — стяжание — стяжание голое, ничем не прикрытое и ни перед чем не останавливающееся. Причем характерно, что, не в пример прошлым годам, когда сколько бы ни зарабатывалось — прожигалось вдвое больше, ныне это было стяжанием по преимуществу впрок — на черный день.

История оставила нам доказательства этого обстоятельства, столь характерного для Рокамболя, чувствовавшего, очевидно, возможность приближения иных дней.

К сентябрю 1916 г., кроме большого счета в Русско-Французском банке, о котором будет речь впереди, текущие счета, заведомо принадлежавшие Мануйлову, имелись в Лионском кредите и в Русско Азиатском банке (on call).