Иосиф Каллиников - Мощи

Николка опять стал выползать из келии, по монастырю ходил смиренно и хозяйственно поглядывал на братию.

Сколько прошло — в город вызвали к епископу.

Рукоположил епископ инока в иерейский сан, — серебряным крестом поблескивал.

Вернулся в монастырь — к Савве прямо.

Облобызали плечо друг другу, в пояс поклонились истово…

— Сподобил тебя господь сан принять ангельский, разум тебе послал всевышний, направил на путь праведный. Келию себе выбери…

— Авва, учитель… чем прогневал тебя, почто гонишь от себя инока, дозволь у тебя быть в келии.

Оставил Савва Гервасия в покоях игуменских и стал Николка помогать игумену советом мудрым. Привык Савва, шагу ступить без него не хотел, — как скажет Николка, по его исполнено.

Во все книги заглянул — доходы подсчитал братии и опять в душе загорелась жадность.

Мох по весне в лесу вздыбился, туман повалил с болот и мужик вылез полпинский промышлять монастырским лесом — что ни ночь — звенят пилы, топоры ухают — трещит сосна, валится.

Прибежал монах с мельницы, другой с хутора монастырского — к игумену.

— Отче Савва, красоту пустыни губят мужики полпинские — лес валят, — ходили мы — топорами грозят, лютые.

— Подле самого озера — не в обхват выбирают, — что делать? Научи — тебя наставил господь в премудрости.

Замигал Савва глазками — без Николки не знает решить что. Призвал его, совета просить стал.

— Собери, отче, старцев… соборне решить надобно… Братия хозяин лесу — господь укажет.

Старцы собрались — кто что…

— Послушников послать караулить…

— С топорами они… братии в писании недозволено оружие в руки брать… не попустит владычица кровь пролить иноку…

А Николка опять подле двери стоит, опустил глаза смиренно, изредка только на старцев поглядывает с усмешечкой и усмешечка-то не видна, чуть губы подергиваются.

Судили-рядили — и старцы к Николке — совет спрашивать.

Со смирением поклонился братии…

— По моему разумению послать за небольшую мзду кавказских людей, что при гостинице живут, охраняют братию. На хутор трех, да на мельницу столько же — ни один не покажется, не то что с Полпинки, и с Мышинки-то дальше деревни своей не выйдет — на три версты объезжать обитель станут.

Выручил и тут Гервасий братию.

Так и решили — на хутор послать и на мельницу.

Старцы от игумена расходились — вспоминали совет Гервасия.

— Истинно говорит Савва — наставил на путь истины господь Гервасия… мудрый инок…

Белки по лесу разыгрались в соснах, и великий пост нипочем — гоняются с веерами пушистыми за самками, и купчихи уж говеть приехали, а в обители печаль — занемог Савва, игумен праведный, — неотлучно при нем Гервасий, только ночью отдохнуть ляжет, посадит вместо себя белобрысого послушника бессловесного, спать не велит тому — слушал бы дыхание старца игумена.

Сидел, сидел белобрысый и задремал ночью, очнулся, открыл глаза, — спит будто Савва, а дыхание не слышно… обомлел, испугался, скорей к Гервасию.

Схоронили Савву праведного — зашумела, зашептала по келиям братия — кого выбирать в игумены; все грехи соседей своих припоминали иноки — было, не было — говорят было — недостоин быть избранным, и указать не на кого — все грехом стяжания обуреваемы.

Памвла только ехидничает:

— Николку выберите, Гервасия… обитель спас, совет подал мудрый — кому же другому?

И опять вспомнили старцы, иеромонахи, мантийные про инока мудрого, про Николку. Из своих выбирать — каждому хочется в покоях пожить игуменских, повластвовать, — соревнуют один перед другим, а Николка будто и свой и чужой — потому молод.

Целые дни не находил себе Николка места, думал, что коли теперь не выберут — на всю жизнь в монастыре простым монахом коротать век, а выберут — жизнь новая, не в миру, так в монастыре будет первым, про старость скопит медными.

Отслужили молебен троеручице, соборне к гробнице схимонаха — основателя пустыни благословиться сходили и пошли выборные в трапезную.

Засиял Николка, когда сказали — Гервасия, Гервасию быть игуменом.

Хозяином ходит в покоях игуменских — игуменом.

Гнет Николке бессловесно белобрысый послушник спину.

Развернулся в лесу вырезной папоротник, отошла земля — вздохнула побегами молодыми, кукушкиным льном бархатным — разбрелась по лесу братия, — дух благостный в лесу, молитвенный… Затарахтели линейки с дачниками, с богомольцами — смех да улыбка разливчатые молодых барынек, жен гулящих звенит по верхам сосен от мельницы со стороны Большой Полпинки, потянулись и дальние и ближние в сарафанах, в паневах подтыканных деревенские к троеручице; зазвенели семитки, пятаки медные в монастырских кружках — на украшение, на построение, на прославление дальней пустыни Бело-Бережской.

Странники, странницы, что испокон веков из монастыря в монастырь по колчам, по пескам, по суглинку бредут — заковыляли по монастырям, прихрамывая да пришептывая, по завету сорока калик со каликою, что к Иерусалиму хаживали по обету сызмальства: в пути ко святому граду в блуд не входить, а кто согрешит — тянуть язык со теменем, копать очи ясные косицами, закапывать в землю Адамову по грудь белую.

Идут по дорогам к обители — невзгоду мужицкую несут выплакать троеручице, грехи замолить смертные: Ева согрешила, Адама прельстила, закон преступила, богу согрешила на святой земле, под запретным деревом, душу погрузила во тьму кромешную и род человеческий отогнала от рая святого…

— Сподобит господь повидать старца Акакия… взглянет на тебя — правду скажет.

— На пустыньке Симеоновской живет — душевный старец… каждый год хожу с того дня, как с невесткой меня рассудил…

Сядут странники в лесу на пенек, пожуют хлебца, а потом — расплескают душу перед незнакомыми, лишь бы ее человек выслушал, облегчил тяготу.

Такая уж на Руси повадка — на миру каяться, душу до дна вывернуть, облегчить тяготу и все равно где — только б на людях, иной раз обиженный человек и в трактире выплачет, потому не всегда хватит силы открыться трезвым, а простой народ, горемычные бабы — на людях, на путях странствия, когда душа к земле ближе в тишине примиряющей — всю выскажет, облегчит путь жизненный. Только обиженный человек и может душу раскрыть каждому; только у нас и есть это смирение обиды невыплаканной, и пока не станет душа ясною, до тех пор и кается человек и обиду смывает слезой покаянною.

И монашенка, что вместе со странниками позади шла, и она б покаялась, да силы нет еще, может оттого и нет, что скуфья на ней черная и одежда смирения — топит в себе всю боль, до конца дней своих нести молчаливо тяготы.

Поднялась, вздохнула только, голову опустила и пошла позади всех сторонкою.