Иосиф Каллиников - Мощи

По городам, по деревням, по монастырям Ариша ходит и всю жизнь ей ходить, пока не покается, не смирит плоть грешную, — второй год, как мать игуменья из монастыря выслала и выгнала б может, да позора боялась, боялась обитель ославить девичью, чистоту перед людьми обнажить гнойную, пожалела ее душу девичью, неповинную, согрешившую земной любовью.

В монастыре согрешила девушка, а монастырь городской — в городе, на краю самом, у железнодорожного полотна, — одной частью над Окою повис подле моста железнодорожного. И гудят целый день над откосом поезда с грохотом, вылетают из глубины двух откосов змеями через мост и дальше по крутой насыпи в поля уползают хлебные. А выйти из задних ворот монастырских — мост перекинут через реку к кладбищу монастырскому. Точно сад оно при обители — запущено, ни дорожек нет, ни тропиночек и только бугорки-холмики, покрытые незабудками. По весне в кустах соловьи с вечера и до полуночи, и не кладбище, не место успокоения, а сад радостный.

Ходят в него вечером влюбленные — тишину обители смущать поцелуями в лад соловьиный, и черные тени крадутся по ночам в кустарники — монашенки молодые, послушницы.

Такая тут жизнь вольная, — за стеной монастырской целомудрие, а вышел в калитку заднюю, перешел через мост — кладбище и соловьи свистят трелями, и в сердце эти трели звенят, будоражат кровь радостью.

Ариша девчонкой взята в монастырь семилетнею. Мать померла, брат без вести — приютила ее мать Валерия, а с пятнадцати и скуфейку одела ей — спрятала золото рыжее под черный бархат, на клиросе певчей поставила. А в монастыре был такой порядок — не знали певчие работы черной, в досуг — рукоделие. Мать Валерия регентом, смиренная, по купцам привычная, отпоют заупокойную, проводят на кладбище и пригласят ее помянуть покойника. Отправит домой Аришу, сама ей накажет — «простыни метить кончай, придут сегодня заказчики»…

Пришло время, когда кладбищенский соловей кровь у Ариши взволновал трелями — покою себе не могла найти, сама над пяльцами гнется, а у самой тоска непонятная…

Мать Валерия скажет только:

— Терпи, Аришенька, терпи, милая… Тяжело девушке помирать заживо.

И терпела Ариша, пока жива была мать Валерия, смирная монашка была, тихая, — море житейское перешла бурное, а когда умер муж — от тоски однолюбия в монастырь ушла.

— Из монастыря никуда не уйдешь, Ариша, — служанкою не возьмут, не любят в миру нас, а так… долго ли сойти с пути истинного, а кто сойдет с него, хуже муки геенской девушке по рукам пойти, и болезни-то ждут — гнойные, — заживо человек погибнет. А монашенку полюбить?! Полюбит, ненадолго только. Спаси, господь, тебя от такой напасти… Ты красивая девушка, у тебя волос золотой вьется локоном и золотой у тебя голосок… Не знаешь ты ничего… Плохо это… Береги себя, девушка!..

Берегла себя до семнадцати, пока мать Валерия была жива, а не стало Валерии — с той стороны, что к городу, обрыв семинарский как лес темный и бродят по нем поповичи, соблазняют послушниц, — через обрыв на гору, кругом монастыря мимо калитки задней и на кладбище — караулить послушниц, романы крутить по весне с соловьиными трелями. Искушают поповичи молодых послушниц и старые вспоминают молодость, как заслышат песню мирскую радостную. Целые вечера из семинарского парка, изо рва песни слышатся — дружные песни, голоса молодые, сильные. А то затоскует попович какой по епархиалочке, по невесте своей, по поповне будущей и такой запоет романс — возьмет хоть кого за душу, не то что послушницу, и голос-то сочный, бархатный, и слова-то нежные:

«Не искушай меня без нужды…»

И вторит ему другой следом… — «без нужды»…

Такая грусть пролетит у келий, такую тоску нагонит о несбыточном, невозможном, о таком сладостном… целую ночь ворочаются на постелях послушницы.

Арише тоже дышать нечем от таких песен, и окно-то открыто, чтоб прохлада веяла, а не спится ей, оттого и не спится, что слышна из оврага семинарского песня, а с кладбища доносится соловьиный звон.

На место Валерии пришла поглядеть келию вдова купеческая, молодая вдова Галкина, и не Марья Карповна, а Евдокия Семеновна, и не Галкина, а Денисова.

Посмотрела келию, спрашивает игуменью:

— А сколько вам за нее?..

Потом на Аришу глянула и как вспомнила, что сама не знала на кого та похожа, а что-то близкое показалось ей, и добавила:

— Только оставьте мне в помощь и монашку эту.

Как не оставить было Аришу послушницей, когда не торгуясь за келию заплатила вдова купеческая и в монастырь вклад внесла, чтоб жить в спокойствии, о завтрашнем дне не думать.

Все жилы у ней вымотали после смерти Касьяна Парменыча, может и все б ничего, а как помер после родов ребеночек от Афанасия Калябина — не в себе стала. И ребеночек-то оттого помер, что через Афоньку к нему ненависть почувствовала.

Сидит над люлькою его, причитывает:

— Чтоб тебя черт побрал, подох бы что ль, а то связал по рукам, по ногам… Корми, няньчись. А вырастешь, про отца спросишь — кто такой был, — Касьян Парменыч; как же Касьян Парменыч!.. А все она подлюга, через нее и меня бросил; обвела его, обкрутила и спровадила, а потом надо мною же издеваться стала…

Вспомнит она, как душила Марью Карповну, и затрясется вся, оттого и сама не в себе целые дни ходила и на ребенка злобствовала. До сих пор не забудет, как глаза на лоб вылезли, язык толстый у хозяйки выкатился, и еще сильней причитать станет:

— Как добрая в монастырь услала, а сама — спровадила, ни ей чтоб, ни мне не достался Афонька рыжий. Жизнь мою погубила, всю жизнь окаянную… Я-то ждала, я-то верила ему, как собачонка по ночам бегала, а ему одно — позабавиться, а ребеночек-то вот — забава что ль. Освободил бы что ль меня, помер бы, хоть бы жизнь повидала вольную, — а то на двадцать втором году связал на всю жизнь, — няньчись с тобой теперь, — все соки пьет из меня дьяволенок, придушила бы…

На пятом месяце помер, освободил Дуньку.

Василий на нее стал поглядывать, по хозяйству советовать, из половых в сидельцы его. Сперва он воззрился на чернявую, молодую вдову, а потом решил, что не пара ему, потому и не пара, что как-то подслушал ее причитания, когда выручку из трактира наверх принес. Сколько минут простоял под дверью. А Дуньку совесть мучила и Марья Карповна мерещилась ей задушенная, бормотала о ней, про то, как сережки с гранатками показывала…

— Они это, они… самоцветные камушки, не они б, и ничего б не было… Руки дрогнули у меня, кровь к сердцу хлынула и не выдержала… да кто б выдержал?.. каждый бы ее придушил, гадину… и греха нет в этом… чего только она теперь лезет, что мерещится? Ужли и по смерти-то забыть не может?.. Спасала ее, спасала, в баню к нему бегала за нее, чтоб потом надругалися, вдвоем надругалися — услала его, спрятала… А что взяла? — По-твоему вышло, что ли? Уж если мне не достался, так и тебе не пришлось больше…