Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Дмитрий Иванович чуял слабости и боли воинства, словно боли и слабости тела своего. Скоро сообразил он, где открывается уязвимое место. А потому велел подвести поближе всех детей боярских, какие только были у него под рукою – лучники они или нет.

Ногайцы потеряли сотню бойцов, а может, и поболе. Но продолжали храбро лезть на русские стрелы. А стрелы… стали иссякать. Ну не бывает на свете бездонных, неистощимых воинских запасов! Всё когда-нибудь заканчивается.

И вот уже лучники выдергивают из земли вражеские стрелы, залетевшие в гуляй-город ранее, чтобы наложить их на тетиву и отправить назад…

Всё, вчистую иссяк запас! И вот уже то один, то другой ногаец, а то сразу двое-трое перескакивают через щиты, сцепляются со стрельцами, быстро ссекают десяток – не сильны стрельцы против сабельного боя! – а потом сами гибнут под саблями подоспевших детей боярских.

Но всё больше их, больше и больше. Сотни погибли – тысячи стоят у щитов, дожидаются своей очереди.

Князь Михайло Лыков зело быстро, всеми уздами распустя коня, врезается во вражий скоп мужественно. Осерчал, храборствует. «Напрасно он тако промеж ногайцами встрял, тут пешим строем резаться надо…»

О, вот подкололи его вороного жеребца, сам едва жив остался, с седла слетая.

Поднимает государев окольничий князь Дмитрий Иванович Хворостинин собственный клинок, идет он ко щитам, а с ним – лучшие ратники, выборные дворяне. Всего-то их два десятка и пять человек, но на всех – блещущие шлемы с бармицами, шемахийские и турские, крепкие, да еще тяжкие пансыри – бахтерцы, зерцала да юшманы. В руках – клинки, коими пошлая сабля перерубается, да топорики тонкой работы, да копья-рогатины… на крупного зверя.

А ногайцы уже льются поверх щитов широким потоком. Разят стрельцов, бой держат прямой и гибельный со детьми боярскими. К стягам норовят пробиться.

Изнемогают русские пешцы. Велико неприятельское множество! Но пока никто никому не уступает.

Велит Хворостинин за собой и за своими людьми поставить стяг со грозным архангелом Михаилом, водителем небесных ратей. И сейчас же к нему устремляется множество ногайцев. Сколько их? Сорок? Шестьдесят? Сто? Надрывается некий мурза, призывая товарищей своих на бой за стяг.

Хворостинину того-то и надобно.

Легче одоспешены ногайцы, устали, и тем слабее. А выборные дворяне – люд к хорошей драке гораздо навычный, свежи, сильны, простым сабельным ударом их не прорубишь, тычком не пробьешь. Принялись они работать, как хорошие косцы в страдную пору. Секут и скашивают, секут и скашивают. На один удар свой в ответ получают три, да всё не могут до них досечься ногайцы, отскакивает железо от железа. Дворяне же то одного положат себе под ноги, то другого… вот и мурза упал с перерубленным подбородком…

Уже пыл отлетел от неприятеля. Стоят, машут, но прежнего задора нет. Не тот в них натиск, истомлены.

– Один! – кричит Хворостинин, делая шаг вперед.

Выборные делают шаг вместе с ним.

Отважный ногаец бросается на него, визжит чуть не в самые очи, тянется к челу его копьем, а потом хрипит, умирая на клинке.

– Два! – Он шагает дважды, под сапогом прогибается податливая плоть мертвеца. Выборные следуют за ним.

Ногайцы дрогнули. Уже не напирают, отбиваются. Кто-то еще орёт из вражеской гущи: «Урусут мертвесс! мертвессс!» – а уж некоторые спину кажут. И лишь самые упорные – с дюжину, не более – яростно секутся.

– Три!

Выборные по человеческой убоине шагают за Хворостининым, на скорую руку дорезая раненых.

Отсель ногайцы боя не выдерживают. Ратные их клики оборачиваются воплями ужаса. Только что стояли, дрались, готовы были рвать, губить и вот лезут обратно на щиты, подав тыл, бросая оружие. А стрельцы, погибавшие от ногайских сабель во множестве, рубят вражеским бойцам щиколотки бердышами, колют зады, стаскивают за ноги вниз и там давят, убивают без пощады.

– За-ряжай!! – надсаживается Хворостинин.

«Может быть, успеем… Может, даст Господь».

Кровь заливает князю левое око. Ногаец, зараза, все-таки дотянулся, кольнул его в бровь. Славен Господь, не насмерть, пощекотал, ничего, зарастет.

Дмитрий Иванович смахивает алые капли.

«Может быть, успеем…»

Но не многие из стрельцов и пушкарей, усталых, ввязавшихся в истребление ногайцев, бросились к орудьям огненного боя. Тем более не многие поспели довершить до конца долгое дело заряжания.

Расталкивая, сбивая с ног оробевших ногайцев, лезут на стену другие бойцы, страшнее и опаснее прежних. Крымцы! Люди князей ширинских, ближних вельмож самого царя Девлетки. Эти в натиске упорнее ногайцев, их объятие так просто не разомкнешь. Народ великий, царственный, до крови жадный, на бою упорный. Жаль, что поганые! Добрые были бы ратники для христьянской державы! В плен сдаваться не умеют, а попав, норовят сбежать, если же не дадут им, пытаются ударить, укусить того, кто стережет их, не смогут и того – хотя бы плюнуть. За своих стоят горой, храбры, яко волки степные.

А люди устали… И лежит уже с прорубленной грудью голова стрельцов смоленских, дельный оказался человек, светлая ему память! И епифанский сотник мертв, вон, валяется ничком, и старшой над юрьевскими немцами-пищальниками лишился правой руки, а вместе с нею и жизни.

Татары лезут вперед с отчаянной храбростью, не боясь потерь и упорно преодолевая преграду из щитов тележных. Крик «Алла!» несется отовсюду. Смельчаки прыгают на деревянные щиты, пытаясь повалить их, забраться внутрь, открыть дорогу для стремительной конной лавы. Русские бойцы во множестве отсекают им руки саблями и топорами. Обрубки падают на землю, под телеги. Вой стоит перед щитами!

В ответ татары из луков расстреливают бойницы, выбивая русских пушкарей.

Но ничего, Русь пока держится!

Вдруг серые мешочки, пять или шесть, перелетают щиты гуляй-города, оставляя за собой дымный след. Хворостинин не успевает понять, что сие – фитили горящие… но кое-кто из младших военачальников успевает.

– Затаптывать! – доносится до Дмитрия Ивановича крик.

Там, вокруг мешочков с пороховым зельем, сгрудились люди, приплясывают над гибельными огоньками, топочут сапогами…

Рвануло! Один мешочек все-таки затоптать не успели. Валится наземь казак с обожженным лицом.

Еще с полдюжины мешочков перелетают за щитовую стену русской крепостицы.

– Затаптывать! Затаптывать! Затаптывать!

Но все же раздаются два новых взрыва. Хворостинин с тревогой вглядывается в облако порохового дыма. «Показалось или?..»

Нет, не показалось. Один из щитов разметан взрывами, и в пролом лезут, лезут и лезут злые татарове.

На телегах, совсем недавно очищенных от ногайцев, рядом с телегами, а кое-где уже и в глубине гуляй-города разверзается резня. Бойцы схватываются лицом к лицу, в тесноте, так, что саблей не отмахнешь, ножи норовят неприятелю в бок вставить. За руки друг друга хватают, душат, чуть только не грызутся, а может, и грызутся где-то.