Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Две пушки рявкнули с русской стороны да четыре пищали. Негусто.

Где ж большой государев воевода князь Воротынский с тремя-то полками? Ох, лихо содеется, ежели промедлит…

– Лыков! Михайла! – кричит Хворостинин.

Тот оборачивается.

– Отводи смолян! И рязанских отводи! Возьми своих два десятка. Защити их, отведи назад!

У того сомнение на лице, мол, отчего их надобно отводить: самая же драка на носу, самый бой смертный?

Невдомёк ему, что для крымских сабель стрельцы нынче – легкая пожива. Что толку с их пищалей в такой давке?! Уводить, немедля уводить! Не для того стрельцов выводят в поле, чтоб их резали безнаказанно!

– У них голову убило, принимай под руку! Живо!

И князь Лыков слушается. Бросается к десятникам и полусотникам, раздает тычки и затрещины, матерится, перекрикивает тысячегласый гром сечи. Люди начинают понимать, чего от них хотят. Краем глаза Хворостинин видит, что Лыкову удалось вытащить из рубки сотни три стрельцов – уже и то славно!

Но глядеть на них, к добру ли там сладилось, да считать, многих ли отвел князь Лыков к заднему ряду телег, нет никакой возможности. Рвутся от пролома воины ширинских князей, перемогаются с ними русские пешцы, рукопашная идет, кто кого.

И есть в запасе один отряд, да рано в дело его бросать, он – на крайний случай… Значит, надо идти самому, с выборными, коих уже не двадцать пять, а всего восемнадцать.

Хворостинин махнул клинком, мол, идем.

И тут от смолян, торопливо заряжавших свои пищали, донеслось до него что-то наподобие: «…учий дуб…» Дмитрий Иванович ушам своим не поверил: не ослышался ли?

Нет, и впрямь луженая глотка князя Лыкова выводит бес знает какую нелепицу! Что, м-мать, за дуб? И… и… вроды бы бахтерец с себя стягивает Михайло Юрьевич… Шелом наземь бросает!

С ума съехал, воевода?! Очумел, снедь рачья?!

И вот уже двое хрипло выводят, трое, десятеро:

…два десятка… сорок человек… целая сотня, не менее!..

И летят наземь кольчуги, щиты, тегиляи. А кто-то, в задоре, обуйнев, рубаху сорвал. Орут, блажат:

Шибало от песни теменью, словно бы из глубокого колодезя достали воды, а с водою в ведре плещется тень подземной жизни, холодная и могучая. Будто бы подплесневела черная вода, мелкой ряскою изрясилась, и разит от нее вонью великого соблазна – соблазна непреодолимой силы.

Хворостинин помнил песню черной воды. Слышал ее, когда был сущий детеск, ни то от кого из боевых холопов, ни то от каковой родни, но только не от отца. Отец хулил ее за неблагость. Но по углам, по подполью хладным сквознячком носилась она, жалила морозцем, тянула к себе. Не умирала. Шептала зябкими устами, звала, тянула, тянула, тянула… Откуда она? Из поры древней, от часа, когда и баек-то еще не складывали, а знали токмо былины и, кланяясь большому Белому Богу под сводами храма, тем же днем носили пожертвованья в лес, к Роду ненастному, широкогрудому, сучковатому, мол, загороди, батюшко, Русь кряжем щитов да подмогою пращуров!

Лютостью наливались очи ратников, деревенели лица. Смерть уже не пугала тех, кто отдался с потрохами песне черной воды, смерть презирали они, страха лишались, силу, неведомо откуда натекшую, ловили мышцами, шли напролом. «Бей! Убивай! Руби!» – кричали они. И страшен был их напор. Встали татары. Уже не стремились вперед, заколебались перед Русью древоликой.

«Ну нет. На брани хороша холодная голова. Так-то опьянять себя негоже».

Хворостинин сёкся с татарами яко простой ратник. Положил двоих, получил удар саблею по шелому, поплыл. Но свои не выдали – выборные заслонили воеводу, телами своими закрыли от второго удара, гибельного. Опамятовал. Вновь принялся орудовать клинком, со хладной кровью выбирая уязвимые места, нанося удары, двигаясь вперед над мертвецами.

Слева и справа от него, повсюду, куда достигал взор, жестоко секлись русские с татарами, жали врага.

Ой же ты, мать земля!

Сыра земля!

Поклон тебе-е-е…

Охмелевшие от древнего гнева дети боярские сделали свое дело: отшатнули крымцев ко телегам со щитами, прижали ко щитам. Может быть, тремя своими заплатили за каждых двух сраженных татар, ибо ярость безрассудна и нерасчетлива, но таковым нерасчетом вогнали они неприятельских воинов во смущение и тесноту.

У пролома еще шла рубка. Однако татар неотвратимо выжимали из гуляй-города.

Дмитрий Иванович остановил выборных, снял шелом, отер пот со лба. Потянулся ко фляге, да вспомнил, что пуста. Всё, хватит быть простым мечником, пора вновь браться за воеводскую работу.

«Не послать ли за помощью ко князю к Никите Романовичу Одоевскому?» – подумал было Хворостинин, но сейчас же отказался от таковой затеи. Ведает он, как ведут большой бой татары. Чай, уже собрал Девлетка черкесов да цитраханцев, да крымцев к ним своих добавил и отправил травиться во чистом поле с конниками Одоевского, вязать их, не давать им покоя, чтобы ни один сюда на помощь не пришел… Сколько у Одоевского ратников? Дай Бог, тысячи с две осталось, если не меньше. Невелика сила…

– За-ряжай! – крикнул он пушкарям, надеясь, что его расслышат.

Расслышали: по цепочке передавали начальные над пушкарями люди его приказание. Издалека, из тех мест, где татар уже выгнали за щиты, долетало: «…ряжай!»…

Скоро пригодится порох, скоро дроб пригодится и ядра.

И тут Дмитрий Иванович различил за спинами последних ширинских воинов, еще не до конца выброшенных из гуляй-города, смерть всего воинства русского. Смерть стояла неподалеку от проломного места. Смерть ждала, когда очистится перед нею поле, смерть искала нанести последний удар и сокрушить русскую крепостицу, заваленную мертвецами. Смерть носила те же сверкающие кызылбашские доспехи, что и знать русская, те же шеломы островерхие, что и выборные дворяне, те же сабли булатные, позлащенные держала в руках, что и лучшие ратники под стягом архангела Михаила.