Дмитрий Володихин - Смертная чаша

«Ловок, ловок…» – подумал Хворостинин, вытягивая клинок из горла нукера.

Татарин, падая, схватился за клинок руками, потащил за собой. Никак не мог Дмитрий Иванович выдернуть его из мертвеца. Справа косо вспыхнула татарская сабля. Не отбить!

«Всё, тут и смерть моя…»

Нежданно Хворостинин прекратил видеть то, что происходило справа от него. Глаз совсем залило? Нет, высокая тень заслонила солнце. Ни сабли татарской не видно, ни дневного светила, ни перекошенной хари чужого воинника, который должен был убить его, раба Божия Димитрия…

А затем – звонкий щелчок, железо закаленное, летящее, злое, ударило в железо попроще, послабее. Да еще какой-то глухой звук – вместе со щелчком… Как видно, железо ударило и в мякоть человеческую.

Хворостинин со всей силы дергает клинок на себя и все-таки освобождает его. А справа медленно оседает широкая спина, вся в кольцах байданы. Кровь течет по ней маленькими быстрыми струйками.

Нет больше опричного служильца Третьяка Тетерина. Загородил он собою Хворостинина, и теперь птица-душа рвется наружу из обмякшего тела с рассеченною головой.

Мог отдать жизнь за жизнь и отдал ее не колеблясь.

Дмитрий Иванович молниеносным движением ударил по руке торжествующего нукера. Сабля, напившаяся русской крови, упала в траву. Кисть повисла на мясе и коже – кость перерублена. Татарин еще не успел почувствовать боль, он лишь со удивлением смотрел на князя да точил из себя бранные слова, пытаясь прижать отрубленное к культяпке – авось прирастёт…

Хворостинин оглянулся. Вокруг него – одни враги. Свои где-то рядом, может, в десяти шагах, пытаются к нему прорубиться, однако пока не могут и, как видно, уже не смогут. Тетерин отсрочил его гибель, но все же она неминуема.

Отчего же не убивают его? Отчего не отражает он град ударов татарских? Отчего нукеры, столь упорно добивавшиеся его гибели, не спешат довершить дело? Куда глядят они, почему отворачивают головы? Что за тревога у них на лицах? О чем перекрикиваются между собой по-басурмански?

И тут уловил воевода звук сладостный, звук, слышанный им сотни раз, звук, который ни с чем не спутаешь!

Вдалеке пела кожа великого набатного барабана, каковой возят под стягом Большого полка. Вторил ей вой зурн московских, со татарскими нимало не сходных. И, мнилось Дмитрию Ивановичу, в простом трубном гласе слышалось торжество победы.

Ударил Воротынский. Какой же ты, Господи, дорогой и родной человек, князь Михайло Иванович! Спас дело, большой государев воевода.

Крымцы, повинуясь беям, разворачивали коней, очищая поле близ гуляй-города. Что им теперь один князь русский, хотя бы и в дорогом, блестящем, забрызганном кровью их братьев доспехе, когда вся жизнь крымского воинства поставлена на кон и разыгрывается в зернь.

На долю Хворостинина досталось еще три удара, нанесенных в спешке, без ума и расчета, на авось. Князь отбил их, не трудясь.

Вот были татары кругом, и вот уже нет их, унеслись. В семи шагах от Хворостинина – Юрья Францыбеков да сотник стрельцов рязанских, с дюжиною ратников пробивавшиеся на выручку воеводе своему. Подале, кучками, тут и там – остатки воинства, вышедшего из гуляй-города. Половина легла, никак не меньше… зато оставшиеся – выстояли.

Хворостинин вложил клинок в ножны и махнул рукой – кричать сил не оставалось – мол, всё, возвращаемся в гуляй-город, наше дело сделано.

А в это время поодаль кипел конный бой, сверкали сабли и секиры. Воротынский рвал чужое воинское множество.

Хворостинин наблюдал за сечей, ведая ее исход. Опробовав на вкус десятки боев, воевода чуял, кому быть биту, задолго до того, как один из противников отдаст поле.

Ошеломленные татары еще пытаются сопротивляться. Но теснят их, теснят свежие конные тысячи Воротынского. Всё больше летучих отрядов татарских отворачивают от большой сечи, устремляются ко станам Девлетки. Уступает враг на бою, обессилел! Еще держится, но скоро побежит, по всему видно.

Князь огляделся. Вся земля шагов на сто от гуляй-города укрыта была трупами, яко пестрым дорогим ковром. Русские и татары лежали вперемешку. Тут и там валялись отрубленные руки, окровавленные шеломы. Стонали раненые. Очумело носились по полю лощади, оставшиеся без седоков.

«Скошен хлеб косою смерти, умер бор под топором…»

Дмитрий Иванович склонился над телом Третьяка Тетерина, спасителя своего.

…Хуже всего было, когда одинокая боль терзала его. Потом к первой добавилась вторая… третья… пятая… десятая… И вот он уже наловчился прятаться за одними болями от других…

Сначала кричал: «Не ведаю! Не ведаю, что в грамотке, читать ее не велено! Отпустите! Пощадите!» Потом столь долгое извержение словес сделалось слишком мучительным, и он выл только: «Не ведаю! Отпустите!» Для прочего сил не оставалось.

Позднее уж и того не возмог. Тогда из темени и глубины душевной всплыли два слова, и за них он держался, яко безумный держится за последнее доброе воспоминание, оставшееся в душе и связывающее рассудок его с людьми: «Господи, помилуй!»

Вцепился намертво, не отпускал.

От мук загораживался простым кратким молением: «Господи, помилуй!»

Ты уж не подведи меня там, Митрей Иваныч! Чтоб не напрасно я…

Ааааа!

«Господи, помилуй!»

Когда он еще мог смотреть и видеть, заметил: облегчение приходило с легким ветерком. Колыхался полог у входа в шатре, где его пытали, и уносил ветерок запах паленого мяса.

Хуже десятка глубоких болей, нестерпимо, безжалостно впивалась в него мясная вонь… Как хорошо, что помогал ему ветерок!

Толмач неспешно переводил с татарской молви на русскую, роняя корявые, кривые слова.

Хан задавал одни и те же вопросы, но в угрозах явил неслыханное разнообразие. Хан глядел на него, словно пытаясь просверлить взором голову, ум вывернуть наизнанку, душу выжать насухо.

Гляди же! Зачем ты к нам пришел, гадина? Гляди. Может, разглядишь, какого цвета под кожею и ребрами потроха мои и сердце мое?

…Когда он еще мог смотреть и видеть, заметил: лицо хана похоже на холодный валун. Ничего, кроме силы…

Ааааа!

И уносил ветерок…

Каков он будет, посланец, отправленный забрать у него жизнь земную? Может быть, ангел? Или не уготовано ему места в раю и вместо ангела явится бес – душу исторгать из тела и крюком ее волочь в геенну огненную? Да можно ль узреть ангела? Назначено ли простому человеку видеть ангелов? Разве только чудом… Бесы-то ходят безстрашно и всюду являют свою мерзость людям… Твари тьмообразные, кабы страху Божьего не имели, кабы креста не боялись, всюду бы висели гроздьями, ни проходу, ни продыху от них никоторого не имели бы человеки…

Боли посверкивали, яко самоцветные камни на драгоценном золотом венце – всякая на свой лад.