Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Кто ж явится к нему? Бес или ангел?

Ааааа!

Всяко увидит он, хоть первого, хоть второго – очами души. Других-то очей не оставили ему татарове.

Должно, страх каков он ныне, без глаз, без трех пальцев… или без четырех?.. с ключицею перерубленною, весь в черных язвинах прожженной плоти… Хорошо хоть, его Пим… вернее… Анфиса… никогда его таким не увидит…

Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Помилуй мя…

Страдание его стало утихать. Отчего же? Ушли все боли, одна за другой, точно волки, жадно отгрызавшие от него куски, а потом испугавшиеся кого-то и сбежавшие в чащобу.

Давешний ветерок донес до него благоухание цветущего луга. Что за невидаль? Откуда бы тут…

Пред рабом Божиим Феодором растворилась дверь, оттуда полился свет.

«Господи, я иду к Тебе!»

И он шагнул в свет.

Опричный полусотник Третьяк Тетерин очнулся от забытья, когда его ухватили за плечо да легонько встряхнули. Мол, жив ли ты, раб Божий? Отзовись! Боль сначала всколыхнулась в несчастной его голове, яко горячая смола в драгоценном кубке, а потом разом собралась у правой брови и ударила изнутри. Он не дал себе застонать: с тринадцати лет приучил себя к тому, что невместно стонать и плакать человеку-горе, как бы ни кричала его плоть… Но он все-таки зашипел…

И открыл глаза.

– Жив! – воскликнул неведомо какой молодец.

И от дурного гласа его, звучного, яко дьяконское пение, с головою сделалось чистое светопреставление, не иначе.

Поморщился. Огляделся. Куда затащили его? Шатер какого-нито воеводы. Холоп его, воеводский, боевой, в дорогой кольчужке шастает, каковой кольчужки ему, Третьяку, не видать, как собственных ушей. Ясное дело, с достатком у холопа господин…

– Слава Богу, оклемался! Знать, кто-то молился без передыху о твоем дырявом здравии. Да и самому бы тебе молебен отстоять во храме, за чудесное-то спасение!

Полусотник молчал. Молебен – не молебен, чай, сам, без сопливых разберется. А может, и молебен…

– Пить хочешь?

Боевой холоп ко устам Тетерина поднес его же собственную, Третьякову, баклажку.

О, воды сколь угодно! Холодной, чистой, проточной… Вот где благодать-то.

Едва оторвался.

Ха! Стало быть, побили мы татар. Ну, дело! Хороши, стало быть, мы, на бою резвы!

А?

Что-то не так. Что-то не к ладу… Ощупал голову. Так и есть!

– Где моя железная шапка?

Холоп рассмеялся.

– Нашел о чем горевать! Башка твоя близ правого виска на пол-кости рассечена, предплечье насквозь прободено, крови на полную братину вытекло, едва-едва лекарь истечение остановил, а он о шапке сожалеет! До чего у нас суетный народ! Лежи и молись, боле ни о чем не думай.

Эвона как: еще и предплечье. Спервоначалу-то он и не заметил. Ну, чего там еще?

Пошевелил рукой. А? Ну да, тянет там малость. Ничего, заживет. А вот шапка…

– Шапка денег стоит.

– Нужды нет! Шапку ему… Нынче железа по полю столь понаразбросано, полк цельный снарядить можно! Токмо не ленись собирать да водицу алую со стали смывать.

Тогды чего ж медлить и разлеживаться? Поди железо-то собирают уже, а лепшее и собрали.

Он начал медленно подниматься, стараясь не дразнить боль, то коловшую его мелко и тонко, будто ножичком ковырявшую, то бившую наотмашь, яко в бою кулачном. Ну, помогай, Никола…

Встал. Молча отодвинул изумленного холопа и устремился к выходу из шатра.

– Стой! Да постой же ты, чумовой! У меня на твой счет повеление воеводское имеется.

Третьяк заворчал с глухим недовольством, словно цепной пес, потревоженный шумным чужаком, однако повернулся.

– Вот, гляди, дурья башка!

Холоп держал в левой руке его баклагу – как же позабылась-то она в чужом хозяйстве? Ведь только что у самых уст была! Не дело… Должно быть, котел, саблею татарской поцелованный, не варит нимало… Правой же рукой доверенный человек воеводский насыпал из кошеля прямо в горлышко серебряные копеечки.

– На! – протянул наполненную баклажку холоп. – Дмитрей Иваныч велел передать тебе: он свое слово держит.

– Ну, добро, – ответил Тетерин, забирая сосуд. – Только я тебе не дурья башка. Кто б ты ни был, а за поносные речи могу ведь и масло из тебя выдавить.

И посмотрел на собеседника своего со значением.

Тот аж в лице переменился. Извиняться не стал, но и в драку не полез. По первости еще глянул на него дерзко, а потом очи отвел. Изробел, понятно.

Ну, ладно. День не таков, чтобы до драки петушиться.

– Еще имеешь до меня иные повеленья?

Холоп ответил, вперяясь в какую-то ладную вещицу по правую руку от него – должно быть, очень занятная вещица, коли смотрит на нее неотрывно, – ответил глухо, без прежней лихости:

– Раз уж встал, отыщи князя Хворостинина на холму, тамо он со князем Воротынским о великих делах разговаривает. Ступай, он видеть тебя хотел, а ежели придется, то и самому Воротынскому показать.

«Я не баба, он не сваха, неча меня жениху казать. Не дело». С этой мыслью Третьяк Тетерин вышел из шатра.

За стеною из щитов гуляй-города рать крылатая сыто переругивалась, дзюбая человечину. Третьяк даже и глядеть в ту сторону не стал. Вороны клюют стерво. На что тут смотреть? Дело привычное. Разве только шума от птичьей дружины слышно сей день поболе, раз в десять поболе, чем бывало на полях прежних битв, где он рубился с татарами да с литвою.

Всё окружающее он видел как бы сквозь пелену, точно было оно не совсем настоящим.

Походил, приискал ногайца побогаче – ногайцы вообще-то голь, кольчуг не носят, шеломов не имеют, сабля из двоих, дай Бог, токмо у одного, – но это, вернее всего, был ногайский мурза. Теперь-то уж не мурза, а мертвец, ребра вкривь и вкось разворочены. Лежит с пробитой грудью, тих, мирен, ни о чем не горюет. По всему видно, мягка ему перинка – спит, не шелохнётся. Сам рожаист, бугаист, ровно в Третьяков размер. Вот это дело, вот это хорошо.

Полусотник стянул шелом с поверженного врага, примерил. Чуть мал, ну да ничего, сойдет. Добрый шелом. Турский, вернее всего, выков…

Вот оно как вышло с чужаком: явился пленять да грабить, а пришлось ему со своим добром расстаться. Ну, ничего, зато нет теперь у тебя ни забот, ни хлопот, отдыхай вволю, басурманин!

Отошел всего на шаг от ногайца, и тут сами собой подогнулись колени. Горе его, Третьяково, прежнее, еще вчерашнее, пробилось наружу с болью и усталостью.

Осел на окровавленную траву опричный полусотник, обхватил голову руками, запер очи, не давая себе заплакать. «Господи! Господи! Ни о чем не прошу! Одного токмо прошу: дай любезному товарищу моему, а твоему рабу грешному Михайле Иванову сыну на суде на Твоем рая небесного. Тут худо жил, даже не успел обжениться, пусть хоть у тебя поживет по-доброму, вот было б дело! За нас смерть принял. Ты суди его… Ты его суди… Ты… суди его без жесточи. Прозвище у него смешное – Гневаш Заяц… Ты его ни с кем не перепутаешь, Господи, он как я, большой, вроде валуна… Господи! Смилуйся, пожалуй его, брата моего названного и товарища».