Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Короткий диалог ведущего и принимающего.

Принимающий:

— В какую?

Ведущий: — В 19–ю к покойникам.

За спиной прогремели замки. Бесшумно отворилась дверь.

Я был водворен — тычком в затылок — в душное лоно камеры.

В лицо душно пахнуло гнилым тряпьем, человеческими испарениями и вонью параши. За мною захлопнулась дверь. Снова прогремели замки…

Освещенная лампой в нише над дверью, камера наполнена была полусотней людей, лежавших тесно на одинарных, «покоем», нарах. С моим появлением все они, разом, подняли головы и уставились в меня. Высокий худой человек в ухоженных остатках военной формы поднялся с нар. Прихрамывая, подошел:

— Добро пожаловать! Здравствуйте!.. Который вам, простите, годик?

Он взял меня за подбородок длинными, очень мягкими пальцами.

— Шестнадцать стукнуло, — брякнул я, решив показать, что в тюрьме человек не новый. — А что?

— Ничего.

И обращаясь к кому–то на нарах:

— Детей берут, мерзавцы.

И вдруг, заметно изменившись в лице, будто увидав нечто необыкновенное, шепотом спросил меня:

— Вы давно с воли? Ведь не может же быть, что давно?!

— Давно, — удрученно ответил я. — Очень давно…

— Как давно? Вас когда арестовали?

— В августе… 29–го.

— В каком августе… 29–го?… В августе… каком?

— Ну… в этом… Что был…

— В каком «в этом»? В году каком? — Он непонятно почему волновался инервничал… — В каком году вас арестовали?

— В каком году?.. В сороковом… В прошлом…

— Человек с воли! — почти хором прокричали голоса с нар.

Все вскочили разом. Испугавшись, я попятился… Покойники же! Вертухай в коридоре сам же сказал!.. Тотчас в волчке зацарапалось тоненько. В двери с треском раскрылась кормушка:

— Спать! Спать усим! Кликну корпусного — накажеть! Лягай уси! Ну! И чтоб тихо було!

Кормушка захлопнулась…

Тот, что поздоровался со мной, подтолкнул меня к плотно набитым нарам. Люди раздвинулись. Я сел на чей–то матрас.

— Место твое будет здесь. Со мной рядом. Не возражаешь?

Он говорил мне «ты». Признал меня?

— Вот, ладно. Так ты, значит, с августа сорокового?.. Говори тихо.

— Да. С августа…

— Что там на воле делается?

— Не знаю — я ж на Лубянке, с августа…

— Господи! Что там делалось на воле до твоего ареста? До 29 августа? Какие события происходили тогда?

Он, прищурясь, внимательно всматривался в мои глаза. На его висках, на скулах, на шее бешено колотились пульсы…

— Ты меня слышишь? Какие события происходили до того, когда тебя взяли, какие перемены случились? В стране? В мире?.. Тебе вопросы мои понятны?.. Или… Тебя что, тоже били?! Сильно?

— Не очень сильно… Вот — цел же.

Я засыпал. И слова его едва доходили до моего дремлющего сознания…

— Жив, вот… Зубы только… И позвоночник…

— Слома–али?!

— Нет… Выбили зубы… Три штуки… А позвоночник?… нет…

Позвоночник вывихнули…

— Оставьте мальчишку, Владимир Иосифович! — попросил один из камерников. На нем висел истрепанный серый френч.

Шаровары не по росту затянуты были штрипками поверх латаных валенок.

— Оставьте его — спит же мальчишка…

Тогда Владимир Иосифович приподнял меня, уложил на матрац, укрыл одеялоподобной тряпицей, остро завонявшей дезинфекцией, прелью, еще какой–то дрянью — уже знакомой и сладкой… Немыслимо вкусным показался ломтик селедки, кем–то втиснутый в мой рот… Я повернулся на бок, натянул тряпицу на голову… И, с мгновенно возникшим чувством непомерного счастья от близости людей, провалился в сон…

…Снился огромный дом. Площадка его «черной» лестницы. Затянутые грязной паутиной разбитые сундуки с рухлядью. Ищу в хламе что–то очень важное. Устаю. Теряю надежду… И вдруг нахожу! Ящик! В его бутылочных ячейках — завернутые в какие–то форменные бланки грязные стаканы. Вытаскиваю один. Разворачиваю обертку. И читаю то, что искал: «Пять лет»… Душит тоска. И не потому, что много: «Пять лет»! А из–за того, что вот так — на грязной площадке «черной» лестницы. В немытом стакане…

…И снова — в который раз! — сверкающая гладь огромного водохранилища в короне лесов… бесконечные зеленые бортаберега канала. Цветы в клумбах у обрамляющих Яхромский шлюз белых бордюрных камней. Черные каравеллы с черными парусами над величественными башнями. Их отражения в воде волшебно прекрасны… Внизу, под отражением–миражом, из подножий башен, прямо из камня выплывают на сизую гладь воды белые лебеди. Они выплывают, выплывают… Плотно заполняют темнеющее от их трепетных тел серое тревожное пространство шлюза. Нет, не шлюза — траншеи! Выплывают… И только тут — и в который раз — я начинаю понимать, или вспоминать даже, что не лебеди это вовсе… А это груды белых костей замученных людей, что строили сам канал… И величественные башни на берегу совсем черной воды — это не башни, а вывернутые наизнанку могилы… И канал — не канал, а огромная, непомерной длины траншея–могила от Волги до Москвы. И кости ее наполняют доверху — траншею–могилу, на которой все это великолепие стоит.

Я кричу во сне — как всегда с тех пор, когда еще дома начал сниться этот сон… Меня будят. Кто–то вливает мне в рот воду.

Утром гостеприимный сосед представился:

— Владимир Иосифович Никулин, бывший командующий военными округами, бывший начальник Высших кавалерийских курсов РККА.

— Очень приятно! Меня звать Додин, Вениамин… А вы –

командарм?! Здорово! А я, вот, только школу окончил… Успел.

— Не только школу. Я себе представляю, что вы и Лубянку окончили, не так ли?

— Так. Вроде, окончил. Бывает — возвращают туда по новой, оканчивать вторым заходом. Мои знакомые — Дымов и Касперович — после Бутырок опять на Лубянку попали. Сегодня только возвратились. Со мной…

— Надеюсь, вам такое не грозит. И вы вполне успешно по–ступили сюда.

— Возможно…

— А раз так, тогда вы должны рассказать обо всем, что делается или делалось при вас на воле.

— Должен… Вы, пожалуйства, не принимайте меня за несмышленыша. Там, как я понимаю, происходят очень важные события. На воле.

— Вот и расскажите нам о них. Что там творится… Обо всем расскажите. И не дуйтесь… Не дуйся, — поправился он, — мы здесь с июня — сентября 1937 года. В этих вот стенах. Непроницаемых для новостей. И ничего, — понимаете? — ничего не знаем о том, что с тех пор там происходит. Это вам ясно, надеюсь?

Вот, рассказывайте, пожалуйста.

И я, выдохнув накопившуюся тяжесть, рассказываю камере все, что знаю на 28 августа 1940 года. А знаю я все то, что знали все нормальные люди, интересовавшиеся жизнью страны.

Рассказываю, стараясь представить, что мой рассказ значит для каждого из моих новых товарищей по камере, состоящих — это я видел по остаткам их обмундирования и по следам отодранных знаков отличия на их форме — сплошь из высшего командного состава армии. Подумать только, перед кем я сейчас нахожусь, кому читаю «лекцию» о положении в стране?! Они жизни свои положили, готовясь встретить фашистские полчища во всеоружии. А их — раз! и в камеру — под замок! на нары. В такой–то момент, когда гитлеровцы уже вовсю хозяйничают в Европе. И вот им, которым по границам стоять, сидеть теперь здесь. И гнить… И немцам… Их в камере человек десять. Или больше. Для этих все, что я рассказываю, невозможно! Унмёглихь! Они когда–то первыми встали на пути фашизма еще в собственном доме. Попытались остановить его в Испании. И оказались в советской тюрьме — в Бутырках! В дружеских лапах собственных товарищей по общему делу. В объятиях заклятых друзей своих врагов.