Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Главное, что он в надежных руках своего деда. И если сам рейхсканцлер в разгар войны не забыл привезти его к деду, то сам дед многого стоит. И не только позаботится о внуке, но, если придется, защитит его… Будьте спокойны!

Какой, к черту, покой?! Первая реакция Катерины — шок!

Потрясение! Ее внук и… Гитлер! Немыслимо!.. Как только я ее не успокаивал, объясняя, что, по–видимому, иной оказии быть не могло! И Гиммлер воспользовался случаем…

— Вот! Еще и Гиммлер! — рыдала тетка. — Гиммлер и Гитлер!

Рядом с моим мальчиком… Какое несчастье!.. Какое несчастье!

— Пусть несчастье с Гитлером и Гиммлером, чем счастье со

Сталиным или с такими как «Эрнст Генри» — оборотнями, по–родившими всех этих «товарищей»!

Этот мой аргумент почему–то сразу успокоил тетку. По–вздыхав с недельку, она как–то сказала посветлев:

— Беночка! Какой внук–то у меня! Весь в деда! Жаль–то как: он явится егерем, — мальчик мой, — а я не увижу его, слепая…

Темнеет. Намордник окна медленно изливает в камеру серый сумрак — предвестник быстролетного ужина. И новой ночи со следственной пыткой. Но пытка следствием уже не про меня: три дня назад я подписал 206–ю статью — окончание следствия.

Поговорочка: ужин не нужен, важен обед — не про нас. Есть охота постоянно. И сейчас наступит этот счастливый миг ужина. Назойливый лубянский голод сокрушает голодными обмороками. Пеленает сердце обручами бессилия. Голодная безысходность, организуемая режимом внутренней тюрьмы, ломает способность сопротивляться безумию. Не позволяет следить за истаивающей нитью смысла в злобной следственной бессмыслице. Разрешает память. Память тогда теряет способность схватывать и запоминать проблески мыслей, которых ищет постоянно в бдениях–кошмарах, — тех самых мыслей, которыми надеется аргументировать свою защиту от произвола следствия. Благодарение Господу, изначальная бессмысленность любых аргументов в тюремном пространстве преподана мне с младенчества…

За дверью тихонько звякнули: ужин. Наконец–то! Но меня выволокли из камеры… Бегом проволокли по коридору… По переходу… Спустили с увитой сетками лестницы… Остановили — лицом к стене, руки на затылок — в незнакомом тупикезакуте… Я машинально расписался «за убытие», как делал это несчетно раз, «отгоняемый» в следственный корпус. Двое вертухаев тут же втиснули меня в щель за открывшейся и сразу захлопнувшейся за мной железной дверцей… Пытаюсь сообразить — куда попал?.. Но снова мучительно захотелось есть — это голод продолжает делать свою пакостную работу… В кромешной тьме моей щели я слышу, потом чувствую боками, как забивается безмолствующими людьми пространство за стискивающими меня металлическими стенками… Слышу, как люди вздыхают, хрипят, стонут… Быстро тяжелые шаги приближаются… Пол подо мной содрогается, оседает. Дверца в мою щель распахивается. И на голову мне, на меня — обвалом — обрушивается чья–то огромная, затянутая кожей спина–столешница…

Энергичным движением железной задницы и каменных саженных плеч она втискивается в чуть заполненное моим худосочным телом пространство моего убежища. И намертво припечатывает меня к борту за спиной. Мгновение… Машина–воронок взревела движком. Крикнула по–человечьи перед заскрипевшими воротами. И выкатилась — с поворотом вправо, — как я себе представил по прогулкам со Степанычем, на Малую Лубянку. В темноте щели померещился свет. Пытаюсь заглянуть назад – судорожно двигаю головой. И затылком ощущаю где–то за шеей слабое свечение. Со стоном запрокидываю голову «до упора» и вижу крохотное, словно иглой проткнутое отверстие в борте фургона. Я шевелюсь, пытаясь еще чуть–чуть развернуть голову, — «низ спины» в коже предупредительно приподнимается, освобождая часть шеи… В темноте прокол ярко светится. Прижимаю к нему глаза… Вижу: воронок оставляет позади Лубянскую площадь… Спускается по Театральному проезду к Театральной площади… Вглядываюсь в проплывающее мимо здание «Метро-поля»… И, сразу вспотев, громко читаю на его фасаде горящую голубоватым огнем огромную надпись: «Светлый путь»!..

— Светлее не бывает, — изрекает с балтийским акцентом кожаная спина… Только когда воронок, протиснувшись сквозь людскую мешанину Большой Дмитровки, застревает в трамвайном визге задворок Страстной площади, я спохватываюсь, что прочел, скорее всего, название кинофильма на фасаде гостиницы. И поразили меня не сами слова рекламы. Даже не их смысловой контраст с собственным моим «светлым путем» из одной тюрьмы в другую. Поразило чувство Благовеста. Надежды… Оно вселяется по любому почудившемуся поводу в каждую арестантскую душу и не дает в итоге сойти с ума… Иначе, зачем такое видится человеку?

Я взволнован этим открытием. Настолько, что кожаная спина еще раз отделяется от моей головы:

— Буддем знакомы! — церемонно произносит ее хозяин. — Мення зватть Аддам Аддамович Касперович.

— Очень приятно! Додин Веня, — воспользовался я возможностью продохнуть, отдышаться и даже почувствовать себя вполне живым. Как, оказывается, немного надо, чтобы ожить и даже возрадоваться общению с первым человеком после всех месяцев одиночества. Пусть даже с его спиной.

Плавая в этих счастливых эмоциях, я не заметил пути до Новослободской улицы. Но вот воронок, чадя и всхлипывая, вполз в громкое эхо арки раздвинувшихся перед ним внешних, потом — после отстоя и контроля — внутренних ворот в толстенной кирпичной стене Бутырского замка. И вкатился во двор тюрьмы. Ждать высадки в быстро леденеющей духоте фургона пришлось долго — было слышно, что во дворе мы далеко не одиноки. Ночь спустилась, когда очередь, наконец, дошла до нашего «экипажа». Щелканье замков. Скрипение ручек. Повизгивание дверец… И вздохи, кашель… И топот ног моих невидимых попутчиков. Чьи–то тяжелые шаги. Наконец, чувство спасительной легкости — это Адам Адамович аккуратно «сходит» с меня. И топая мощно, спрыгивает из воронка. Рессоры машины облегченно ойкают…

Наружу выползаю полузадушенным. Встаю на шатающиеся ноги. И оказываюсь посреди освещенного прожекторами пространства заснеженной площади перед входом в Главный корпус Бутырок. Символа великого подвига… предка моего доктора Гааза!