Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Опоздал, получается…

…А эпопея с вывесками летом 1937–го? Она–то чем кончилась?

А вот чем. «Не обнаружив» стремительно рвущиеся на восток «немецко–фашистские диверсионно–разведывательные группы» (из–за еще более стремительного от них ухода), минские чекисты примчались в Мстиславль. Свалились на голову отъезжающим в глубь страны мстиславльским коллегам. Скопление в одном месте такого количества защитников отечества, естественным образом настроенных ни в коем случае не попасть в лапы разыскивающих их фашистов, к добру никогда не приводило. Вот и в нашем случае разборка началась с выяснения: по–чему сами мстиславчане не проявляют инициативы в поиске и уничтожении врага? Запахло трибуналом, который всегда с начальством. Одна оставалась возможность спасения жизней чекистов и чести советских офицеров: «кровью кровь смыть»!

Чужую чужой, естественно. Для чего незамедлительно требовалось отыскать диверсантов — хоть каких! Их тут же и разыска–ли, не поленясь скинуть из кузова уже отбывавшей машины с архивами ящик… с прекращенными некогда «делами» мстиславльской милиции. За считанные минуты нашли материалы вывесочного дела. Еще за полчаса — всех несовершеннолетних, «активных участников контрреволюционной банды, дезорганизовавшей общественный порядок в городе…»: Исаака Метлина, Якова Фрумкина, Льва Лурье, Петра Карповича, Иосифа Малаховича, Федора Лукашенко. Время подпирало… И все шестеро были тут же расстреляны. Остальные шестеро «бандитов» — и в их числе Нёнька Генкин, Сима Лерман и Фима Гликман — в первый день войны успели «сбежать» на фронт. И ко дню убийства наших товарищей погибнуть. Естественно, за Родину. И за минско–мстиславльских чекистов.

Мальчишкам Вечная память, земля пухом…

В 1959 году по моему реабилитационному запросу (больше некому было запрашивать: их близкие все погибли — кто на фронте, кто от чекистов, кто от фашистов) я получил официальный ответ: все двенадцать (по списку в том самом деле 1937 года) «погибли от рук немецко–фашистских оккупантов»…

Какая–то двойная бухгалтерия? Ни чуточки! Все проще простого. Сразу после «большой разборки» (или, официально, Второй мировой войны) победившая кодла — та, что в погребальных кострах немецких и японских городов живьем спалила миллионы мирных обывателей, — судила по праву победителей кодлу побежденную, которая в крематориях и на кострищах Польши сожгла трупы предварительно убитых ею миллионов таких же обывателей все той же несчастной Европы. Судила, «естественно», одних немцев, не вспомнив уничтоженных Сталиным 60 миллионов россиян и восточноевропейцев. Так ведь этого мало оказалось записным трупоедам! Поэтому они еще до Нюрнбергского толковища начали валить на немца казненных в России чуть не с 20–х годов. В первую очередь всех, кого чекисты «исполнили» на Украине, в Белоруссии, на Псковщине, на Северном Кавказе, куда потом в 1941 – 1942 годах дошел Гитлер.

И вот скребут, подонки, по старым сусекам. Выскребают – кого бы еще на немецко–фашистских оккупантов списать? Прикидывают, сколько еще мертвых душ продать можно, благо по–купатель косяком прет? Он на покойниках, да и на памяти их, на боли сердец живых по навсегда ушедшим свое благополучие обустраивает, точно зная, какой виноватый склонится перед компенсационным вымогательством, а какой… хорошо бы – только в рожу плюнет, как большевики десяткам миллионов ими казненных.

Слух идет: немцу — сволочи — обвинение: бросил, гад, в 1941–м и 1942–м по лесам и болотам северо–запада России миллионы трупов советских солдат! Да так, посегодня, не подобрал, не похоронил по–людски, нехристь… Говорят еще: счет ему, немцу, представят за сто десять тысяч солдат–штрафников, что сгнили в задраенных трюмах Бакинского этапа на Волге в 1943 году из–за… пиратства фашистской авиации в 1941 – 1942 годах.

Получается, и мои пацаны, с которыми вывески преступно перевешивал и за салом в пуню Петрика лазил, и… само кратенькое детство мое с первородством моим — товар. И покупатели — тут как тут… А все потому, что не усадили сталинщину на свободную скамью в Нюрнберге…

В конце ноября 1956 года Екатерину Васильевну посетил освободившийся из заключения австриец Хейнц Шенк. Проездом он оказался в Москве. И там обратился за адресом «знаменитой балерины Гельцер» в дирекцию Большого театра: ему, в прошлом музыканту, почитателю балета, необходимо повидать великую танцовщицу. Шенку объяснили, что она давно не на сцене, что ей много лет, что она с трудом передвигается и что, наконец, она слепа. Поэтому никого не принимает. Но Шенк очень просил. Кроме того, совсем недавно прошел необычайный партийный съезд, после которого бывшему зэку отказать было неудобно. Адрес дали.

Почему–то очень взволнованная Екатерина Васильевна вызвала меня. Ухватила мой рукав, сказала:

— Господин Шенк! Мне, слепой, очень трудно разговаривать с вами — незнакомым человеком. Говорить и не видеть лица — я так не могу… Мой племянник, — она тряхнула мою руку, — много лет провел там, откуда пришли вы. Говорите с ним… Я буду слушать…

Почему Шенк, чего только не натерпевшийся за свои 12 лет каторжных лагерей, почему он не бросился напрямик и без промедления в свою прекрасную страну, где его, возможно, ожида–ли близкие, выжившие в мясорубке войны? Зачем он пробился к Гельцер, которую не видел никогда и не знал? Тому была причина.

…С 1941 года Шенк служил в Финляндии, в охранном батальоне СС. 4 июня 1942 года его подразделение переброшено было в район ставки финляндского командования. Сказали: в связи с прибытием туда президента Финляндии и самого рейхсканцлера, а также из–за случившегося 27 мая в Праге покушения на Гейдриха, начальника службы безопасности Рейха.

— И точно, — рассказал Шенк, — в тот же день, 4 июня, в ставку явились президент Рюти и рейхсканцлер Гитлер… Оказалось — чтобы поздравить Маннергейма с семидесятипятилетием. Мы видели начало очень скромного торжества. Оно произошло в лесу перед штабным вагоном. Рейхсканцлер и президент Рюти поздравили Маннергейма. Поднялись в вагон. За ними прошли трое наших генералов и егеря охраны. Мой пост был в тамбуре. Там я и увидел молодого человека, тоже, видно, из егерей. И Гитлер сказал: «Густав! Вам — небольшой подарок!». Подтолкнул юношу к сразу будто засветившемуся Маннергейму… «Еще раз — мои поздравления, маршал!..»

— Рюти, Гитлер и несколько его генералов пробыли с Маннергеймом и с этим мальчиком остаток дня, — продолжал Шенк.

— После их отбытия нам устроили великолепный именинный стол, раздали подарки и возвратили в батальон. Вот за столомто, за трапезой, мы и узнали, что мальчишка в егерской форме – внук маршала от его русской жены, известной балерины Гельцер из Большого театра в Москве… Это все «по секрету» рассказал нам сам повар Маннергейма, когда мы вместе с ним хорошо-о набрались «за здоровье именинника»… Проведя долгие годы в советских лагерях, я понял, в какой страшной стране вы живете. И догадался, что должна была пережить женщина, внук которой и сын оказались в Европе. Поэтому, сказал я себе, — если выживу, обязательно найду эту несчастную мать и бабушку. И расскажу ей, что видал живым и здоровым — пусть много лет назад, это неважно, — ее внука. Что парень он — хоть куда!