Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

И вот, в тот же самый день, когда подписана была просьба отдать и Крым, — 15 февраля 1944 года, — та же троица из ЕАК родила, подписала и отправила Молотову еще одно, слезное совершенно, послание с мольбой «…разместить Еврейскую советскую социалистическую республику (…) на землях, высвобождающихся в результате проводящейся депортации на восток врагов народа — чеченцев и ингушей…».

Вот как можно–то, оказывается, порядочным и интеллигентным!

В этом беспримерном по цинизму и поразительном по нахрапистой наглости документе, раздевающем всех нас — их «стадо» — догола, рожденном нелюдями, четыре абзаца посвящены… нефти! Ян Саулович Левитин свидетельствует: Сталин письмо это прочел; серый от непредсказуемости, совершенно не свойственной хозяину кабинета реакции, «Молотов судорожно хватался за штору окна…»

А Ян Саулович Левитин, до депортации чеченов и ингушей первый секретарь Чечено—Ингушской АССР (или АО), через 13 лет признался мне: «А я обосрался!.. Не смейся, дур–рак!».

…Письмо это, в копии, оказалось на сталинском столе в самый пик депортационной горячки, когда «на восток» перегонялись 448.479 чечен и 387.229 ингушей. Верховный вызвал Левитина вместе с Молотовым, уже заведенный.

В начале 1957–го, — высланный с семьей из Москвы из–за очередной попытки организовать рассмотрение в ЦК и Прокуратуре СССР моего свидетельства–рассказа о «Бакинском этапе», — я сменил Левитина в должности директора Акташского горнометаллургического комбината в Горном Алтае — в глуши 620–го километа Чуйского тракта. От безысходности мы сошлись. Совершенно затравленный, с неизбывной виной за сломанную карьеру жены, — тогда уже мировой известности, — блистательной вокалистки, принужденной скрываться с ним по медвежьим углам, он, доверясь мне, показал поминаемое письмо. И сознался: руководители «акции» должны теперь прятаться, меняя «схроны». Подросшие в ссылке мальчишки из чечен уже нашли почти всех — Лейзеровича Моисея Яновича, Гильмана Льва Ароновича, Евзерихина Павла Петровича, Друскина Илью Ильича, кого–то еще… «И… излинчевали, мерзавцы, — только подумай! — циркульными пилами! Циркульными пилами!!!»

Действительно, «подумать только!», но ведь за куда как менее громкие мелочи урки на зонах «излинчевывают» своих оппонентов пилами ручными! Технологией не менее болезненной, чем электрическими. Однако, не в технологии дело. Как, впрочем, не в конце этой публики. Всю ее уничтожает тоталитарный режим — это мы выучили накрепко! Но ведь все они — не просто плоть от плоти и кровь от крови этого режима. Они его измыслили, они его создали, они его вылелеяли, они его олицетворя–ли упомянутыми акциями. И даже пытались учить недоумкувласть и несмышленыша–народ, как сподручнее всех их казнить — в смысле «совета» Маркиша: «…На бойни вас, с веревками на шеях!..», что прочел мне как–то в миллионнотиражных «Известиях» мой опекун.

Не овцы они. Волки.

Но наш народ щедр был и на воистину замечательных людей: вспомним, например, Владимира Павловича Эфроимсона, жившего почти рядом с нами, — «почти» потому, что были годы, множество лет, когда по милости таких вот авторов «боен и веревок» он провел далеко от мест, где эти пастухи пасли свои стада. Воевавшего насмерть с такими же подонками за жизнь, постоянно загоняемую «порядочными» в нежить. Открывшего, по сути, заново, затоптанную было науку плодородия земли.

«Страшного труса, — как говорил он сам о себе, — но никогда не молчавшего, когда свирепствовала ложь и несправедливость!»

Да только один его крик души о судьбе Вавилова!

А их судьба — никакой это не «антисемитизм» Сталина. Но результат конкретных поступков конкретных личностей, — пора начинать говорить правду, иначе совсем запутаемся! — и адекватная реакция — ответ их Пастуха по представлениям и меркам времени…

Не более того.

…Втиснув ненависть, вызванную описанием встречи с ограбившим и опоганившим наш дом, в неподобающее ей место моего повествования, продолжаю его: все, все изменилось по–сле встречи на лестнице…

В камере тюремного блока «2», где теперь меня содержат, стерильная чистота. До блеска натерт паркет (когда–то здесь были номера гостиницы «Россия», в одном из которых родился Эфраимсон!) и яростно пахнет вощиной, как в мстиславльском доме деда. Сверкающие раковина и унитаз, прикрытый крышкой из прозрачного триплекса. Аккуратная койка, застеленная свежим бельем и нарядным одеялом. Столик. Непривинченный!

Стул. На большом окне — намордник, но стеклянный, «морозко», и в камере светло. На полу — коврик–дорожка. Фисташковое покрытие стен. Выбеленный потолок. В центре его — полуплафон, а не слепящая сутками лампа под сеткой над дверью, как в обычных камерах. Вертухаи вежливы и предупредительны. Нормальная еда. Попросишь — добавят. Даже молоко на завтрак! И две бутылки «Боржоми» на день… Сила!

Спасибо Авербуху. Исаак Израилевич право имел воткнуть меня, после больнички, во 2–й, больничный блок — в «красный уголок», в «Ленинскую комнату» Лубянки. И воткнул! Еще раз спасибо старику…

Конечно, и наверно, попал я во 2–й блок и из–за явления туда моего «братца» Голованова. «Сынка» Степанычева, ученика по летному делу. «Большого, — говорили шепотом, — человека».

Хотя ничего такого я в нем тогда не замечал. И тут, в больничке, тоже.

…Кайфование во 2–м блоке длилось обидно мало — суток пятнадцать.

Тогда, ночью, со свитой, забежал Хряк Паскудович (в миру Илья Павлович Сосин) — тогда врио начальника следственной части Лубянки. Выпучился: кто такой — курортник этот?!

Убра–а–ать!!! Убрали. Перевели снова в камеру 6–го блока. И все пошло–поехало по–старому. Главное — с голодухой. А ведь я только оклемываться стал после «братьев» моих. Есть начал – желудок стал принимать еду. Мне бы ее любую, чуть побольше, да почаще — ведь рос же я, самый пик роста начинался… Так нет же, — срезал меня, гад, влет! Тоже брат по отцовой крови. Но…

Тоже, не чуя за затылком своим тройным, кабаньим, ствола «козлобойского»… Закон Возмездия — «он всегда закон», говаривал мой Степаныч, не ошибаясь. Но мне–то, мне от того не легче было, что через 12 лет расстреляют подонка-Сосина. Мне еда нужна. Чтоб не только выжить и вырасти, но не срезаться под конец: мой новый следователь Фатов — тих но не прост! Ох, не прост! Он тот самый «добренький» в классической паре оперов после пары недобрых — контрастный персонаж чекистской игры в «победу справедливости над самоуправством». «Ловцы человеков…»

Худо только, что и он — еврей…

Вседержитель милостивый! Неужели Ты все испытываешь и испытываешь стойкость мою? Но зачем? Для чего? Или мало мне прежних Твоих испытаний?… Господи, воля Твоя!… Хоть бы Ты испытал меня на чем–нибудь ином — ведь нет же предела ни избирательности Твоей, ни моему желанию служить Тебе в милосердии Твоем… Или Ты, из избранного для вечной порки народа своего, меня наперед поставил — для зачина?! Ропщу…