Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Может быть, самое важное, что нам удалось, — мы не позволили устрашить себя режиму, который держится только на страхе перед ним и который побеждает убоявшихся его. Он – режим этот — и возникает на страхе и запугивании людей, которые в ужасе перед ним умолкают…

Мы не ужаснулись и не умолчали. Мы предъявили режиму поименный перечень детей, причину исчезновения которых он объяснить «не смог»!…

Однако… Однако…

…Мучительно жаль бабушку. И тетку Катерину.

Старенькая голубка моя — что она будет делать без меня, столетняя, окруженная шакальей стаей. Кто подаст ей кусок хлеба? Кто уложит немощную в постель, если случится что с теряющей зрение теткой?

Я сделать этого для нее уже не смогу…

Но бабушка понимает и знает всё и простит меня. И тетка Катерина простит. Они знают: мы действовали не из озорства, не из корысти. Мы даже не защищались. Мы защищали…

За день до окончания следствия, очень серьезно настроенный мой следователь Фатов ознакомил меня с содержимым фотокопий документов, конверт с которыми был вложен за обложку моего тощего дела. То были копии писем Степаныча народным комиссарам внутренних дел, здравоохранения и народного образования, президентам Академий наук и Академий медицинских наук СССР и прибалтийских республик. И копия его письма–рапорта Сталину. Характерные и привычные ровность строк и четкость букв обыденного письма здесь сокрушены бы–ли тяжким недугом старика. Да тем еще, наверно, что писал он свои послания, скорее всего, поверх одеяла — встать с постели и сесть за стол он уже не мог…

Мельком пробежав глазами письма, точно передававшие не только саму суть гневного беспокойства Ивана Степановича, но — для меня — и состояние его, я прочёл внимательно рапорт любимлго человека другу советских чекистов.

Без привычно–обязательных перечня чинов адресата и славословий в его адрес, языком воинского донесения он, коммунист, член коллегии НКВД, полковник внутренней службы Панкратов Иван Степанович, исполняя свой последний долг, докладывает главе своей партии о совершаемом руководством ВКП(б), наркоматов и академических учреждений «тяжком уголовном преступлении — людоедстве». Он перечисляет все известные ему и его коллегам события «по настоящему беспримерному делу» — «факты бесчеловечности лиц, ответственных за детские судьбы и жизни, им доверенные». Одну за другим называет он фамилии, имена и детдомовские клички воспитанников — латышей, эстонцев, русских, литовцев, немцев, — «тайно вывезенных из накопительных учреждений, тайно спрятанных в Латышский Детдом и временно содержавшихся затем для подготовки преступления над ними в Центральной больнице пограничных войск, а потом насовсем увезенных оттуда для невиданного злодейства над ними, на смерть».

Панкратов перечисляет полные имена известных ему «мучителей над детьми», среди которых нынешний нарком просвещения и бывший нарком Бубнов, нынешние директора детдомов и бывшая директор Яковлева, а также «теперешний исполняющий обязанности больничного коменданта майор Верстов П. Е.». И других, которых «обязательно надо помянуть».

Но самым главным преступником называет он «академика Штерн Л. С.», которая «лично много лет кряду подбирает свои жертвы среди не осознающих всей опасности общения с нею беззащитных детей — детдомовцев». И далее, что «при преступной поддержке ее высоких покровителей в руководстве ВКП(б) она не допускает его (Панкратова) и других (перечисляемых им сотрудников НКВД) к тому, чтобы защитить воспитанников детских домов от ее бесчеловечности…».

Заканчивая рапорт Сталину, Степаныч пишет о том, что «не имея обыкновения действовать из–за угла, он дважды добивался личных бесед с Линой Соломоновной Штерн. Последний раз — в мае 1940 года». Он «предупредил ее, что будет настаивать на судебном разбирательстве и на наказании ее и ее клиентов за их совместные преступления». Он «с этой целью обратился в коллегию наркомата (по–видимому, НКВД)… Она, — продолжает Панкратов, — ответила мне грубостью и угрожала карами со стороны товарищей Калинина М. И., Андреева А. А. и других перечисляемых товарищей, которые пользуются ее преступными услугами…».

Именно угрозы Штерн, по словам Степаныча, заставили его обратиться к генеральному секретарю партии. «…и к корреспондентам иностранной газеты «Тиме», которые, как они сообщили, прежде меня знали о преступном отношении академи–ка Штерн к сиротам в детдомах…».

Ай да Степаныч! Ай да «старый чекист»! Вот, оказывается, для чего дал он мне тот «тайный телефон», почему гонял по Москве в Метрополь за «Таймсом»! Молодчина, дед! Умница!..

Только «Таймс» — то… Зачем?

— Чего лыбишься? — возвратил меня на землю Фатов.

— Горжусь, потому что есть, есть у меня такой воспитатель храбрый, который ничего не боится!

— Нет его у тебя, Додин. Больше нет… И в «Таймс» Панкратов никогда не обращался… И… тебя бы не замели никогда, был бы он…

— Как так — «был бы»?!

— «Просто», как он любил говорить. Умер Панкратов. Иван Степанович. Утром 28 августа. Приказал долго жить, лихом его не вспоминать… Любил тебя… умника. Переживал за твои художества. Между прочим, познакомить тебя с этими письмами — его идея. И покровитель панкратовский не возражал… Панкратова ученик.

— Это кто ж такой — «ученик»?

— Забыл, Додин: здесь вопросы задаю только я! А насчет степанычева «ученика», что навестил тебя, я даже себе самому не задам. Жизнь, понимаешь, всего одна. Да и та, как видишь, самоукорачивается часто. Но еще один вопрос задам — другого плана. И без протокола. Итак, завтра «206–ю» подпишем… Скажи–ка теперь, после всего, после писем твоего опекуна: ты или не ты рассылал бумаги по детдомовской теме? Голову даю на отсечение — ты! Все сошлось. Понимаешь? Скажи правду. Вот ведь и Панкратов твой, будто вслед тебе выступил, — не стесняясь, не боясь, — с тем же, практически. И, — не без того, — гордый своим выступлением посмертным. Если, конечно, он во всем прав. И эта его идея — поместить обязательно копии его обращений в твое дело — неспроста. Он тебе знак подал, — теперь уже понятно, что с того света, — что во всем, даже в таком серьезном последствиями деле, тебя поддержал. И тем как бы оказался достойным… опекуном, что ли. Поразмысли, Додин: ведь не каждый родной отец на такое способен. Гордись!..

— «И колись»! — хотите вы сказать, за ласку вашу?

— Ничего я не хочу! (Вновь сорвался!). Понатворил дел и Сталину зачем–то написал!

— Затем написал, чтобы все, кто письмо по дороге кверху прочтет, знали: все раскрывается! И что если не молчу я, — а теперь вот и Степаныч заговорил, — то и другим надо бы рот раскрыть. Ведь и их дети могут попасть к Штерн… Ну, потому еще, чтобы Степаныч узнал, что я тоже им горжусь. И что так же, как и он, имею смелость действовать не только из–за угла…