Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Что–то изменилось и в следственном корпусе. Ожидаемо изменилось.

В первый день после изгона из больнички со мною, как в приличной московской юридической консультации, знакомится молодой, лет двадцати пяти — двадцати восьми, следователь:

— Капитан Фатов Евгений Григорьевич. Можете обращаться ко мне просто по имени и отчеству.

А интеллигентнейшая морда, как у «братьев», — чугунная…

Ого–го! «Просто», — подумалось… Тем не менее, через парутройку дней мы, если не на «ты» между собою, то по фамилиям. Без «гражданина начальника». В самый первый день нашего знакомства Фатов, — педалируя события, — предупредил:

— Мы должны по–быстрому просмотреть следственные материалы. Осмыслить: что остается, что изымается. Взвесить, что получилось. Сложить дело. И подписать «206–ю», — окончание следствия. А там — определение тебе, по суду ли, по Особому ли совещанию. Это — как решит начальство… Мнение моё: судить тебя следует! И судить строго!… (Спокойная многозначительность голоса. И, сорвясь тут же!) — Ведь надо же было, бля, написать товарищу Сталину такое письмо? Главное — так его отправить?!

— Что вы все одно и тоже — «письмо»! «письмо»! Разве я, гражданин СССР, не имел права написать главе государства…

Нашего, советского государства, о деле страшном, недопустимом в нашем обществе?! Или я должен был молчать?

— Молчать не должен был. Должен был сообщить… ну… пусть товарищу Сталину… Только ты не изображай невинность!

Написав совершенно конфиденциальное по смыслу и содержанию письмо ты… Ты как отправил его?! Ты так отправил письмо, чтобы вся цепочка, по которой оно по твоей милости запущено было, непременно прочла его! И оно, — будь спок, — было прочтено до товарища Сталина сотней совершенно посторонних людей! Так вот, засранец! Ну, как ты его запустил: без конверта, без грифа, без предупреждения, что посторонним читать его не следует…

— Но откуда я знал, что письмо, отправленное главе государства, кинутся читать эти самые посторонние? И откуда они возьмутся — посторонние — в самом ВЦСПС? Во Всесоюзном центральном совете профессиональных союзов?.. Это же такое учреждение!.. Школа коммунизма!

— Ты не хулигань — «школа»!.. Ведь это догадаться надо было — отдать такое письмо в экспедицию ВЦСПС!..

— Они у меня в уведомлении о вручении расписались! И конверт даже давали.

— Давали! Ну и что? Не дали же! Взяли письмо, расписались. И кинулись читать такое! Да еще товарищу Сталину! Ты хоть можешь сообразить, сколько шалопаев его прочло, пока оно поднималось в секретариат заместителя председателя ВЦСПС? Сотни! И пошло–поехало — по всей Москве и по провинциям…

— А куда еще мог я отдать письмо? Просто почтой отправить — страшно: потеряется и тогда точно попадет не в те руки, кто решает. В ВЛКСМ отдать — не комсомолец я. Так же и в парторганы — беспартийный. Только в ВЦСПС! Тем более, я член профсоюза… булочников…А что? В пекарне же работал.

А в экспедицию почему сдал? Да потому, что ни в один подъезд не пустили. Вот. Я и сдал в экспедицию. Куда еще–то?

— Ну, к нам бы принес…

— К кому — «к нам»? Где вас искать? Где написано, что такие письма нужно к вам нести? Да у вас — охрана кругом! Часовые с винтовками! И кто поручится, что принеся, не окажется письмо, и я с ним вместе, у таких «козлобоев» — у Большого с Ройтманом?!

— У кого, у кого? У «козлобоев»? Откуда это у тебя?

— Так. Ниоткуда…

— Брось. От Степаныча словечко, — Фатов усмехнулся… —

Ты бы хоть с ним посоветовался, со Степанычем твоим, когда соображал, как письмо отправить…

И это известно… О Степаныче. И тоже: «посоветовался бы…»

— А иначе как? Он же опекун твой. Родственник, значит. Самый близкий… Ведь ты подвести его мог. Не подумал? Такого человека… Ладно. Будем думать, как дело кончить. Первонаперво, подобьем бабки по твоим художествам с листовками, разгребатель мировой скорби…

Бабки с «листовками» мы подбили быстро. Тем более, все «бабки» — налицо (между «даванием мне прикурить» Ройтман и Большой бульдозерами гребли на меня компромат). Имелись в деле доносы адресатов, из тех, в чьи почтовые ящики опускались лагерные списки. Не так много их было — «свидетельств», но были. Имелись в деле и вещественные доказательства моей «преступной деятельности» — те же списки, принесенные доносителями, а также осколки командирской линейки и огрызок карандаша, — орудия преступления, доставленные Юрочкой Поляковым, и, конечно, прошедшие криминалистическую экспертизу. В наличии имелся и «протокол очной ставки» с «другом» моим детдомовским Беляевым. Наконец, наличествовал подлейший опус «первого моего учителя» географии Фундукова — подписанная им моя характеристика–объективка…

Конечно же, главное блюдо следственного пиршества — мое письмо Сталину. Но — фотокопия. Подлинник, видать, зажали в ЦК. Тоже с экспертными — честь по чести — заключениями криминалистов–графологов и дактилоскопистов, что мое оно, письмо, написанное собственноручно! Так ведь я и не отказывался от письма! Я подписал его! И я же его, практически, сам отдал в их руки: что ВЦСПС, что НКВД, — одна система. Да еще и адрес обратный, свой, вписал на титуле…

Набралось у них… Все — не в мою, не в нашу пользу. А что ж в нашу? А то, что не засветились ни Алик, ни Муська, ни Ирочка! Вот главное! Значит, все, что мы делали вместе, как вели себя, группой в ситуациях сложных, экстремальных чем–то, — все мы делали и вели себя правильно. Это раз. Второе.

«Сведения» по художествам Штерн и компании тоже прошли чисто! А ведь провернули такой серьезный материал! И быстро! А времени на осмысливание его и на методы его освещения было у нас в обрез. По спешности действий могли и наследить.

Но не наследили. И оперативникам в голову не пришло, что это наших рук дело. Главное: «запиской» и письмом Сталину мы вдребезги раскололи тишину вокруг гибели детдомовцев! Вот где виктория!.. Что ж — с таким сальдо можно и в суд, и на Особое совещание, и к черту на рога: дело–то сделано. К тому, что подняли врачи мои Семен Миронович Вовси и Георгий Несторович Сперанский добавили кое что!…Да! Добавили к тому, что сделали в разоблачение изуверства мамин учитель и сподвижник по «Манчжурскому братству» Николай Нилович Бурденко.

И великий хирург Сергей Сергеевич Юдин. И милейший Яков Львович Раппопорт, друг тетки Катерины и нас с бабушкой, компания–то какая могучая! К тому, что все они сделали в разоблачение подонков, и мы добавили! Да немало! Распространенные нами «сведения» и письмо Сталину, пропущенное через аппарат ВЦСПС, завершили важный этап собственной нашей войны за достоинство, честь и жизни моих детдомовских товарищей, оказавшихся вовсе беззащитными перед преступниками и… преступным режимом. Наши документы раскрыли источник «материала» для страшных штерновских каннибальских экспериментов. Предъявили общественности и правительству имена, фамилии и принадлежность погибших детдомовцев, персонифицировали ненайденные трупы убитых! И этим как бы замкнули цепь неопровержимых доказательств вины академика Лины Соломоновны Штерн, ее сановных клиентов, ее «августейших» покровителей.