Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— Стой! Кто идет? Стрелять буду!

Полковник только хрюкнул в ответ. И тотчас схватил пулю меж глаз. Прогремели еще два выстрела. Какой из трех свалил полковника — об этом гадать и гадать.

Ничего сделать с Качаличем следствие не могло: устав караульной службы был им соблюден безупречно. Тому оказалось множество свидетелей. Беспокоил лишь затвор, оказавшийся не на своем месте, а в кармане полковничьего полушуб–ка. Как гвоздь «не от той стенки»…

Другое дело — командование прекрасно представляло происшедшее. Само когда–то горбатилось в конармейцах и кемарило в караулах. И само караулы проверяло, войдя в чины. Но… негоже, не пристало командованию наркомата обороны мараться о проблемы ведомств фискальных. И прошло бы все. Но именно фискальное ведомство не успокоилось. И, между делом, начало оперативную проработку «по факту убийства», установив вскоре: в день ареста Качаличева земляка — дело было в декабре 1939 — Иван, находясь в сортире, не очень ясно, но тем не менее достаточно определенно, намекнул, что «по прибытии на Финскую полковник свое огребет». Неувязочка… И в Лефортово Качаличу сразу не повезло — следователь попался нервный: ударил конармейца, да еще и по лицу! Конник вышиб следователем двери, оказавшиеся не просто дубовыми, но почему–то — это в Лефортовской–то тюрьме! — старинными и дорогими.

К предварительному обвинению — вооруженному мятежу и убийству командира — прибавилось новое: террор, покушение на жизнь следователя, порча госимущества «в особо крупных размерах» — аж на сумму в 4300 рублей! Эта сумма особенно огорчала Ивана. Он просил скостить сумму в каждом из трех заявлений, которые я ему писал в военную прокуратуру. В свое оправдание он сообщал прокурору, что у них в племхозе тоже есть дубы. Но чтоб такие дорогие? Не может такого быть…

«Военный совет» камеры убедил Качалича, что того выпустят. Что свидетельство «сортирного стукача» ничего ровным счетом не стоит. В военной прокуратуре не пройдет. Как не пройдет следователь и дубовая дверь. И что вообще он, Качалич, все сделал правильно, по закону, качк положено. И может спать спокойно. Но свой адрес спокойно спящий Качалич мне оставил. На всякий случай.

Мне были интересны все мои товарищи по камере. Но особенно привязался я к Никулину и Стеженскому. Владимир Иосифович был арестован в 1937 году. Следствие около полутора лет проходило интенсивно и плодотворно: разбита челюсть, выломаны фаланги пальцев, выбиты зубы, выдавлены диски позвоночника. Но вдруг остановилось: следователь исчез. Позднее выяснилось: его, как и прочих чекистов «прежней смены», расстреляли новые чекисты. Этих — еще одна «волна». Возможно, так бы все и продолжалось. Но Ежова сменил Берия.

Лаврентий Павлович Берия, который по новому раскладу отвечал за важнейшие оборонные программы, «исполнив» по–следнюю волну следователей–ежовцев, начал с того, что выкинул изо всех кичманов СССР и Монголии тысячи сохранивших способность соображать технарей–ученых и еще не расписавшихся за сроки инженеров. И выпустил их на свободный поиск работы. А научно–техническую элиту, в принципе не тяготеющую к жесткой дисциплине, но, безусловно, способную разобраться в клубке возникших накануне войны оборонных проблем, согнал в тематические КБ, или «шарашки». Продержись Ежов еще чуть–чуть, и из перечисленных счастливчиков–спецов никого бы не осталось в живых.

Старый анекдот: жена решает второстепенные вопросы – что подать на завтрак, меню свадебного ужина на бракосочетании дочери (с подысканным ею же женихом), институт для сына; муж решает важнейшие проблемы — возвращаться далай ламе в Тибет или еще не время? Тот же расклад имел место в семье Уса и Берии. Поэтому время многое простит Лаврентию

Павловичу. Хотя бы за спасение огромных контингентов инженеров и ученых. В том числе упрятанных им на время в «шарашки». По Столяревскому (Льву Ильичу — полковнику, ОЗЕРЛАГ № 7), на ноябрь 1938 года — с 1929–го — ГУЛАГ «съел» более 480 тысяч инженеров и врачей. Берия объективно спас от превращения в лагерную пыль куда как большее количество этих категорий интеллигентов. Другое дело, интеллигентов он не любил. Но ведь их не любил и сам основоположник, предпочитавший «говорить» с ними палкой (если верить Горькому и еще более горькой статистике 20–х годов).

Будучи прагматиком–технарём, Берия немедленно уничтожил «следственные коллективы» ягодо–ежовской выпечки еще и потому, что были они до удивления непрофессиональны. Настоящей волчьей хватки контрразведчиков не имели и иметь не могли, бездумно (главное, безответственно!) занимаясь облавными, свальными по командам сверху, заметаниями ни в чём не повинных вчервшних мужиков или в принципе законопослушных городских фраеров. А вот именно она–то — хватка — в канун войны была объективно необходима. Всеобязательна!

В лагерях, и потом, работая в комиссиях по реабилитации, я узнал, что при Берии множество следственных дел после подписания 206–й статьи проверялось (и перепроверялось!) работниками прокуратуры — тогда ещё старой имперской школы. И проверка шла на… следственный профессионализм. Горе было тому оперу, который позволял себе то, на чем строили карьеру горе–следователи при Ягоде и Ежове. Они–то и составляли те самые периодически ликвидируемые «смены» оперативников.

Одновременно, Лаврентий Павлович избавлялся и от особо усердных «юристов», жаждавших шейнинской славы. Он же пробовал сломать «стимуляцию» — придуманный Ягодой метод использования самой чистки своих конюшен для повышения активности и ответственности работающих следователей. Производилась же она коварнейшим способом. Для того малую часть репрессируемой следственной кодлы оставляли жить. Ненадолго, правда. Двусмысленным определением Особого совещания, — 8–ю или 12–ю годами отсидки вместо расстрела, — их отправляли в зоны. Среди граф «формуляра», — не подлежавшего разглашению «документа строгого хранения», сопровождающего зэка все годы каторги, — была и такая: «активная работа в органах ВЧК–ОГПУ–НКВД-МВД». Вне времени массовой облавы на чекистов эта запись давала бывшему оперу шанс перескочить с общих убойных на щадящие (позволяющие выжить и дожить до освобождения) блатные работы — придурком в штаб, комендантом в лагерную полицию, нарядчиком, помпобыту.(Синекура хлебореза или раздатчика на кухне и им не светила: это была привилегия уголовников из тех, что в законе…).

Интересно другое, и ИНТЕРЕСНО ЧРЕЗВЫЧАЙНО!: даже бывшему именитому и заслуженному лубянскому костолому не отламывалось, казалось бы, именно для него созданное место лекарского помощника в санчасти — лепилы, ключевой фигуры всей оперативной работы на зоне! Здесь «лекпом» должен был доверительными беседами в тихом уюте медпункта сердечно расположить к себе меченого опером зэка и исподволь подготовить его к предательству, вербовке и озадачиванию.