Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

…«Просто работа у Лаврентия Павловича была сложная и нервная…» Очень может быть — и в смысле бесхитростности, и в смысле любви: в камере Илью Ельпидофорьевича тоже люби–ли, как и Исаака Савельевича…

Если в тюрьме возможен «образ жизни», он у Кокошникова был прост и здоров. Глубокий — полсуток в дневное время – сон. Сон «обозначался» своеобразным лающим храпом, стонами и иногда бранью — всегда по профессиональному поводу.

После пробуждения — тоже полсуток, но уже в ночное время – сражение в шахматы с Шехтером. В отличие от партнера, Исаак Савельевич спал до неправдоподобия мало — час, от силы – полтора. Все остальное время до ночной игры он тосковал у ног храпящего Кокошникова. Любовно перебирал тонкими пальцами шахматные фигурки. Прислушивался к руладам шефа. Они еще с Гражданской войны были дружны. Семьями ходили друг к другу в гости. Была параша: будто бы Шехтера посадили в 1936–м, чтобы Кокошникову на профилактиках было с кем играть в шахматы. Что ж, с наших станется! Во всяком случае, Шехтеру не давали срока. Никуда не отправляли… Быть может, Кокошников, этот бесхитростный и открытый человек, был просто подлецом? И вот так, запросто, держал человека в тюрьме для периодической игры? Или вся их история — тоже параша? Но ведь сажали Илью Ельпидофорьевича в Бутырки и позднее – вплоть до его смерти в 1955 году!.. И Шехтера выпустили тот-час по смерти Сталина — в апреле 1953 года…

Я в рассказанную ситуацию верю. Она типична. Как многие другие, с которыми я познакомился в «доброе» сталинское время…

Отыграв ночь, Шехтер в беспамятстве валился на нары и недолго спал. Кокошников слезал с нар. Шумно мочился в парашу. О–о–очень громко пускал ветры. Включал световой сигнал дежурному. Просил вежливо у открытой кормушки начальника тюрьмы или корпусного. Почему–то по сигналу повара дежурные голову в кормушку не совали. И не задавали вопросов. Приходил корпусной:

— Меня, что ли? — спрашивал вполголоса.

— Тебя, голубчик… Как там шеф на Горке? Ус как? Заварушка какая–никакая не наклевывается? Ну, там, перепалочкаперестрелочка? Нет? Никто, значит, в лавочке никого не задавил? Не отравил? Даже не шлепнул, часом?.. Незадача… Все, значит, в порядке, начальник: моя милиция меня бережет? Могу спать спокойно?

— Можете… — обреченно ронял корпусной. И, ни разу не прервав повара, ретировался… от греха. Никогда не делая нахалу замечаний.

— Ерзает, гад, — загадочно констатировал Кокошников. Застегивал ширинку. Укладывался спать, обязательно положив под щеку мягкую свою ладонь — по–детски…

Я почему–то очень боялся за него: такие вещи говорит корпусному!..

В камеру пришли новые люди. Познакомиться со всеми не получалось. Через несколько дней Дымова и Касперовича вызвали «с вещами». Они быстро собрались. Попрощались со всеми. Их сосредоточенность передалась нам. Прощание прошло без сантиментов. Осталась тяжесть потери. Будто мы их похоронили. Или они — нас. На военных явление Касперовича и Дымова произвело впечатление. Они явно взбодрились. Повеселели. Это заметно было и по Никулину. Поэтому я набрался духу и спросил Владимира Иосифовича о… прогнозах Магнуса Стерка.

— Швед — умница. Но зол: Россию ненавидит — лютее не бывает. Ты хоть понял, что он нам накликает? Хоронит он нас, Веня. По первому разряду. Нас — здешних. И тех — на Горке.

Ну, нам и тем — всем вместе — туда и дорога. Но он за подонками народа не видит. Конечно, оглушенного, ослепленного, распятого. Но великого. Великого, Веня. Я не патетик. И кваса во мне ни капли. Но русский. Говорю тебе: они еще увидят мой народ во гневе праведном! И пусть первыми он нас раздавит, иуд. Пусть. Обидно. Но того стоим. Посмотришь — ты молод. И тебе доведется это увидеть — как он поднимется. Народ у нас – он миролюбец. Но если его разворошить, если озлобить… А швед? Магнус говорит, что думает. А как ему думать иначе – отсюда, из Усовской преисподней? Не его вина — так ему Россию показали. Так ее всем показывают. Нам тоже. Вот швед и высказал свое понимание нас, как нации самоистязателей и самоубийц. Только при всей правде — неправда все это, Веня. И парадокс этот тебе, сынок, необходимо понять. И не озлобиться. В том числе на людей в военной форме — на армию.

Знаю, нелегко! Вертухаи, надзиратели, конвойники, дознавальщики — все они тоже носят и тем поганят ту же святую армейскую одежду. Святую, Веня. Она — образ России. И уж если образ опоганен…

Швед… Стыдно, конечно… Но все может получиться так, как он предрекает. Ведь и мы сами в состоянии предположить то же. Знали. Понимали происходящее не хуже Магнуса… И Зельбигер… Знаешь, что он придумал? Он мне, Веня, счет предъявил за захват власти в Германии нацистами! За все по–следствия этого для немецкого народа, которые, суть, — национальная катастрофа! Выходит, мы и в этом повинны?! Народ повинен?!..

«Повинен, Владимир Иосифович. Повинен — народ и вы все…» Так мог бы я ответить Никулину, встретясь с ним этак лет через тридцать. Тогда от своего новознакомого Эрнста Генри — «известного в Европе писателя и журналиста» — услыхал я, чем занимался он в Веймарской республике 20–х — 30–х годов.

А занимался он… приведением к власти в Германии друга Иосифа Виссарионовича товарища Гитлера. И привел. Не зря, не зря происходили встречи фюреров в 1929 – 1932 годах.

…Удивительно! Но никаких признаков злорадства не наблюдал я у немцев — вообще, у иностранцев. А причин для торжества было достаточно. Тем не менее, ни у кого не проявилось профессионального превосходства, удовлетворенности хотя бы или спеси национальной из–за беспримерной победной акции германских армий в Европе. Только оценка. Как теперь ясно – точная и объективная. Как точна и объективна оказалась оценка военных событий моими военными соотечественниками. Чем всегда горжусь как свидетель их выучки, их эрудиции. Вдвойне горжусь, потому что никогда не забываю патриотического ажиотажа из–за союзнических побед нацистов, который пенно бурлил в моей школе до самого моего ареста. Тогда мои допризывного возраста соученики–комсомольцы, разбрызгивая слюни соучастия в пиршественных победах Вермахта, толкаясь, передвигали по карте Европы–мученицы ботиночные шнурки фронтов, исхитряясь поспеть за стремительным движением танковых армий Гитлера.

Неожиданно в камеру к нам подкинули немца Фридриха Габермана. Настоящего. Из Вермахта. Совсем еще теплого. Два месяца назад его, футермайстера кавалерийского полка во Франции, после очередного ранения и госпиталя, отправили долечиваться домой, на его немецкий фольварк под литовскую Клайпеду. А она, годом раньше, превратилась уже в германский Мемель. На родину к себе от этого городка спокойненько добирался Габерман известными ему с младенчества путями–тропами.