Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Фридрих вскинулся… Выпученные глаза его еще больше подались из орбит… Детская обида проступила на побледневшем — пятнами — лице:

— Вот–вот! — крикнул он. — Вот! В полку… в госпиталях – везде — люди правильно предупреждали: русским веры нет! Мы бьемся одни. Мы порядок устанавливаем человеческий везде.

Кровь льем свою реками. Калечимся, себя не жалея, — вот так, — он на голову свою мятую показал. — А вы?! Вы в это время что творите, свиньи?! Вы за нашей спиной в наших восточных землях мародерствуете! Наши балтийские города засераете! Наших финнов убивате! Верить вам после этого — союзничкам жидовским?! Да еще и молчать?! Так?! Не будет этого! Не бу–удет!

Доберемся и до вас, когда очередь дойдет! До вас — до всех, недолго ждать! Выучим тогда правильной жизни… А не выучим – сожрем с говном всех! Всех! Всех! С колена! С колена — огнем!.. Огне–ем — всех!.. Все–е–ех!..

Лицо у него почернело. Он навзничь, головой ударившись о нары, свалился на пол. Затрясся в беззвучном плаче. Лицо сделалось мертвым. Синим совсем. Руки задвигались — быстробыстро, воздетые к потолку. Его заколотило. Кровь хлынула обильно — толчками — изо рта, из носа… Начался страшный, неправдоподобно отвратительный припадок…

К нему кинулись. Стали приподнимать с пола.

Увидав кровь, пребывавший в прострации комсостав засуетился энергично. Инициативу захватывал:

— Голову, голову ему придержите! — командовал Лакшин, кмбриг. — Головку придержите! А то захлебнется кровью–то… И — доктора!

— Интересно, — говорил Иван Качалич, Габерманову голову держа на коленях, тихо, вроде самому себе, — интересно, когда они придут и почнут учить нас «правильной жизни», они что, так же вот придержат нас на коленке? Или — «с колена» — огнем сразу? Для экономии времени. А погодя маленько — «с говном сожрут»?..

— Разговор–рчики!.. Разговор–рчики, конармеец! — тоже, про себя вроде, пробормотал комбриг Лакшин.

Никто больше Качаличу не ответил. Неуместная Иванова реплика, как, впрочем, и комбригова реакция на нее, несколько всех покоробила. Понять их можно было: не существовало пока специалистов среди камерников по «коленной» этике. Испанский опыт единиц — не в счет. Давно все было. И — неправда…

Правда же тотчас явилась в лице корпусного — его вызвали дежурные надзиратели из–за шума в камере. Корпусной стоял прочно в дверях. Глядел вопрошающе. Наблюдал суету вокруг немца. Смотрел, как тотчас же явившийся военврач пытался остановить кровь.

— Как же вы его так? — спросил или констатировал корпусной. — Иностранец все же…

Более или менее толково ему объяснили, что произошло.

— И, пожалуйста, гражданин майор, уберите его из нашей камеры, — попросил кто–то из командиров. — Негоже оскорблять нас всех — комсостав Красной армии… И без того достаточно оскорбленный тюрьмой… Негоже нам быть в обществе фашиста… Мерзавца…

В душной тишине, нарушаемой тихим стоном Габермана, чуть слышными командами врача и хрустом вскрываемых ампул, корпусной, в упор глядя на заявителя, отчеканил внятно, чтобы все в камере слышали. И не ошибались более:

— Здесь, кроме меня и военврача, комсостава нет. И быть никак не может. Здесь — сами говорите — тюрьма. Поэтому, кроме нас двоих, все заключенные. Вы и немец. Насчет «фашиста». Прекратить! Чтобы я больше слова такого не слышал! Кто здесь фашист, а кто враг народа — не вам решать. Натворили чего — ответите все, фашисты и нефашисты. И никаких чтобы ЧП в камере. Случится что — лишу прогулок, каптерки, рассажу по изоляторам. Все ясно?

Не ожидая ответа, корпусной повернулся кругом. Вышел.

Двери за ним прикрыли неплотно: ждали врача. Врач кровь остановил. Временно. Не пришедшего в сознание Габермана унесли…

Молчали недолго. Первым Герой проклюнулся. Вздохнул громко:

— Хороший человек немец, жалко.

— Жалко, — кто–то эхом бросил.

— Ва–аще–то, напрасно нажали на немца…

— Кто нажимал–то? Указали просто, чтоб особо не распространялся. И «жиды»!.. Зачем он так?

— И вовсе он не «жиды» говорил, а «юды». Евреи, значит…

— Брось! По тону видно было — «евреи» или «жиды»…

— Тебе, умнику, тон важен… А немец… Он накрыться может…

— И хрен с ним, с фашистом! Фашист — сразу видно…

— Что тебе видно?! Все вы за деревьями леса не видите! Вам бы только кое–кого ненароком не обидеть. И вот человека гробанули. На цырлах ходите перед… этими. А они не стесняются — кладут на нас с прибором. «Малый народ»… А мы и бздим перед ними, перед «малым». И немца угробили. Раненого…

— Героя! — встрепенулся Герой. — Героя и обидели ни за что…

— Кто его обидел? Нечего ему было фигню пороть, тем более раненому. Раненый, а — «огнем, с колена»!.. Молодчик! «Все–ех! Все–ех!»

— Если хочешь знать, это тоже последствие ранения — бред такой. А он — герой! И союзник, какой–никакой. Наш, между прочим, союзник.

— Ни хрена — союзничек! Далеко пойдем с такими союзниками…

— Ты — не дальше подвала пойдешь! До стенки, мудак, с твоими жидами… Вот они–то и союзнички твои!

— Кончайте! — крикнул Никулин. — Кончайте! Немца, человека, жаль. А фашиста — нет! Все! Прекратите эту грызню и разговорчики…

— Тоже мне — дежурный по части. «Прекратите»! Или тебя одного жиды не имели? Не знаешь, дите, что они с нами творили и…

— Замолчи! — снова Никулин, обозленный, встрепанный…

— Помолчи сам! Ты или не ты про своих оперов рассказывал? Забыл, как они дверьми кости тебе ломали, как по рылу тебя — командарма?!

— Нет, не забыл. Только «евреи» здесь ни при чем! Народ – евреи…

— А кто «при чем»? Мы, русские? Или татары? Тебя жиды метелили — ты сам рассказывал! Жиды! Нечего выпендриваться: здесь все под жидами — вся камера! Ты поспрашай: у кого кто следствие вел? Не у тебя одного… Ну?! Говорите — вы все: кто вам — трое на одного — кости ломал на правежах? Или, вот, у кого следователи — неевреи были? Покажитесь Никулину!

Пусть правде своей порадуется!.. Нет таких! Таких не–ет, командарм, кого бы жиды не метелили! Не–ет!

— Замолчи! Ты же комкор! Ты же человек, наконец!

— Да! Я — человек… Был… Пока жиды меня по почкам не «опустили». И этой правды ты, Никулин, у меня не отымешь!

«Народ» — «евреи»! Знаем его — имели отношение. Ему — отхватить, отгрызть. Оттого Гитлер и взял их за задницу, паскуд! И нам бы за них взяться… Да только — точно — у одних немцев найдется духа от чумы этой жидовской отбиться, от заразы вселенской… «Народ»!.. Жидовня пархатая!

Самойлов сел на нары. Голова с волчьим оскалом ослепительно белых зубов ушла в плечи, подпертые дрожащими руками… Он поперхнулся… Тряпку ко рту прижал — кровь изо рта пошла. С нар поднялся. Прошел к параше. Сплевал…