Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— Ну вас всех, заступничков жидовских…

Лег. Отвернулся.

Такого я еще не слыхал… Злоба его потрясла меня… Пронизала… И я промолчал на этот раз. Потому что и меня метелили и Ройзман с Большим, и «лягавая» тетя Рая. А Король, палач, разве не он отнял у меня мой дом, — еврей? Евреями — моим народом — были следователи, что избивали Никулина с Самойловым, Магнуса Стерка, Йорика, всех товарищей моих по камере.

Тут не скажешь: при чем народ, если все они — из народа моего.

Все — евреи! И пусть куда как больше на свете евреев — не палачей, палачей–евреев никуда из нашей «еврейской песни» не деть…

А не деть потому, что история наша, действительно, ничему нас так и не научила. Ничему!..

Через несколько дней — случилось это двенадцатого января, ночью — меня подняли:

— Додин! Выходи — с вещами!

Никулин, хромая, — ногу в 1930–м сломал, на катке, — отчаянно взволнованный, растерянный счастливо, ходил вкруг меня, болботал:

— Ну, Додинька! Милый! Что я говорил? Вот и свобода!

Действительно, не держать же мальчишку неизвестно за что?!

Ну–ну… Слава Богу! Слава Богу! Сейчас сколько? Верно, часа два? Пока баня, пока шмон, пока оформление — на свободу же!

Тут — утро… Часиков в шесть выведут тебя за ворота. Как раз успеешь к первому трамваю. И в семь ноль–ноль — уже дома!

Счастье–то! Бабушке–то твоей — радость какая! Отдохнешь, отойдешь. И — к моим. Адрес–то не забыл?

— Ну, как же, Владимир Иосифович, — «забыл»?! Большая

Бронная, восемь, квартира 48, — скороговоркой протараторил я.

— Хорошо! Хорошо! И — с Богом!

Быстро попрощался со всеми, расцеловался с Никулиным, со Стеженским, с Исааком Шехтером, с поваром Ильей Ельпидорьевичем, с Иваном Качаличем, с Казачком, с командирами, которые мне сразу поверили и не смеялись надо мной. И оставил камеру № 19, торопясь: не опоздать чтобы к первому трамваю, и к семи ноль–ноль — домой, к бабушке, которая ждет, голубка моя, и наконец меня увидит…

В соседнем отсеке, в коридорчике перед камерами, надзиратель пристроил меня в очень уютный, человек на пять, хвост к какому–то майору. Этот майор сидел за маленьким, чуть больше ломберного, столиком. Обыденная очередь — как к хлебному прилавку или в молочном магазине — двигалась быстро. Отошедших от столика, почему–то сильно волнующихся людей, тотчас уводили куда–то…

…Человек передо мной наклонился. Вгляделся в бумажку, пододвинутую к нему майором.

— Что?.. Что это? Двенадцать? Двенадцать… лет?! Как же?..

За что?.. А… суд… как? Как же — без суда — двенадцать лет? По–чему — без суда? Что же… это… делается… — без суда — двенадцать лет!

Пропустив монолог человека мимо ушей, белобрысый майор радиоголосом пропел:

— Подписывайте! Подписывайте!.. Не задерживайтесь!

— Но… ведь — произвол это! Как же так? Кто же эти… срока заключения… раздает, будто в месткоме — путевки?! Без суда! Без вызова! Без вопросов?!

Человек судорожно дергал головой. Плечи его бессильно опустились…

— Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь!

— Не… могу! Не буду! Собственный себе приговор…

— Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь!

Радиоголос белобрысого майора раздражал. И обволакивал безысходностью…

— Я… пожалуюсь! Я буду жаловаться! Буду… прокурору Союза!

— Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! Жаловаться будете? Можете жаловаться! Подписывайте! Подписывайте! Не задерживайтесь! Не подписываете? Уведите! Следующий!

Следвющий — я…

Завороженно смотрю на пачку карточек. Белобрысый майор смотрит на меня…

— Ты что? — спрашивает он неожиданно нормальным голосом.

— Ничего… — говорю, продолжая смотреть на карточки.

— Ты откуда взялся?

— Ниоткуда… Из 19–й.

— Из какой 19–й?

— Из какой, из какой, — из камеры № 19.

— Дежурный! Откуда мальчишка? Кто провел?

— Конвой привел. Кто ж еще–то? — говорит дежурный.

— Конвой, — подтверждаю я. — Еще–то кто?

— Какой конвой? Тебя кто привел? — шепчет дежурный.

— Конвой. Кто еще–то? — опять я отвечаю.

— Какой конвой? — снова дежурный. — Кто привел–то?

— Ну… Конвой… Какой? Какой привел, — говорю.

— Вы что цирк шапито устраиваете?! Клоунаду буфф! — взрывается белобрысый майор. Вскакивает со стула. Орет:

— Откуда он здесь — мальчишка? Как он здесь оказался? Кто провел? Корпусного давай! Только бы–ыстр–р-ро! Бы–ыстр–р-ро давай!

И, ко мне:

— Ты здесь как очутился? Кто провел–то?.. Ты кто?

— Как все. Привезли… Привели… Не сам же я?..

— «Я»! «Я»!.. Кто ты? У тебя что, имени нет?

— Ну… Есть. Додин — моя фамилия…

— Откуда ты здесь взялся?

— Додин я! Меня из 19–й привели. Я очередь отстоял всю!

— Какую ещё очередь? Эту вот, что ли? Хосподи! С ума все посходили!.. Корпусно–ой! Корпусной хде?!… Додин, говоришь? Какой «Додин»?… Погоди–погоди…

Он забегал пальцами по пачке карточек:

— «Додин»… Хм–хм… Действительно, «Додин». Ну–ка — быы–ыстр–ро! — имя, отчество, год рождения, место рождения!

Я ответил. Он уставился на меня. С недоумением, показалось.

— «Додин». В самом деле… Постой, ты, в самом деле Додин?

— Ну…

— Вениамин?

— Ну…

— Залмович?

— Ну…

— Баранки гну! Ты — сибиряк, что ли, — нукаешь? Посадили–то тебя когда?

— Двадцать девятого августа… Тысяча девятьсот сорокового года. Та–ак… А родители? Их когда посадили?

— В тысяча девятьсот двадцать девятом.

— Ух ты! А за что?

— У них спросите… Мне пять лет было… тогда.

— А тебя — за что? За анекдот, небось?

— Нет. Не за анекдот… Письмо написал Сталину.

— Какое письмо?!

— Обыкновенное. Долго рассказывать… Оно в деле имеется.

— Товарищу Сталину?!

— Товарищу…

— Долго так долго… Ладно, Додин…

Он плечами повёл. Затылок почесал…

— Ладно…Так вот, дорогой мой товарищ, бумага — тебе лично. Прочти–ка… Нет, постой–постой! Когда все там произошло, ну… письмо это? Ну… из–за чего замели–то тебя? Когда все случилось–то? В каком году?

— Я написал Сталину письмо в августе 1940–го. В самом конце…

— Товарищу Сталину?

— «Товарищу»… Ну?

— Так тебе, товарищ дорогой, сколько было–то? Годков сколько было, враг ты народу?

— Сами вы — враг! Враг, так уж враг!.. Сколько было – столько было. Все мои…

— У–у–у-у, бляха–муха! Да ты мужик–то — залупистый!

И подошедшему корпусному:

— Все. Выяснили. Порядок.

Он пододвинул ногтем по столу ко мне серенькую бумажку… «Постановление Особого Совещания при НКВД СССР».

Цифра шевелилась. Не давалась сразу прочесть. А я ловил ее – мне очень интересно было: что за цифра? Что же они мне отвалили–то? Что за срок?

— Вот: «пять лет»… «к лишению свободы… на пять лет», — прочел белобрысый майор. И вопросительно поглядел на меня.