Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Сигнал включать…

— Не всех вшей прожарка берет? — спрашивают новенькие.

— Какой — «не всех»! Прожарка все как есть гробит… Не вошь это. Семечко хлопковое из ваты. Похоже очень. Если не слишком присматриваться. А разглядывать — нет резону корпусному. Ему же не экономия воды горячей, или, допустим, мыла; ему мероприятие засчитывается — баня и санобработка, если ЧП какое. Вот, вошь, например, в камере. А наши–то мерзавцы?.. Уж очень рвутся они в баню–то! А мыться–то там, между прочим, не моются. Ус вот — он даже не раздевается там. И Горилла. У них в бане дела: тряпки–то стоящие, в камерах с нас сдрюченные, — их реализовать требуется. И не опоздать, перед этапом–то. На этапном шмоне принимающий конвой не разрешит брать их с собой — они вольные. Значит, соблазн побега.

Кроме того, здешнее начальство может придержать. Ведь обворованные — они могут заявления написать начальнику тюрьмы.

Или прокурору. Начальство тогда устроит вселенский шмон.

Найдет тряпки. Отдаст владельцам — из того, что положено в этапе. А что нельзя — родственникам вернет… Если еще не взяты родственнички.

…Шмон… Баня… Снова шмон…

Пришли только из бани — ужин. Я съел свой суп. И тотчас уснул…

Проснулся от короткого крика, тут же задавленного…

Казнили человека, не отдавшего утром свою шапку–ушанку.

Шла возня возле параши. Слышны были удары — глухие, тяжкие — по живому телу. Люди вокруг не спали. Смотрели — стыдливо и зло — на избиение. Но никто избиваемому не посочувствовал вслух. Говорили только, что лучше было отдать, чем вот так… терять здоровье.

А шакалы неистовствовали — били, резали бритвами, кололи чем–то, всегда утаиваемым от шмонов. Человек молчал. Они его тряпками обмотали–укутали — темную ему устроили. Их же — стая целая! Тут они сбили крышку от параши — Ус им скомандовал тихо. Он же и приказал:

— Притопить гада!

И что же? Плеск раздался. Вонь разошлась по камере. Заплескалось… Но человек крикнул громко, страшно. Шакалы тотчас отпустили его. Метнулись на нары. Затихли…

Камера тоже замерла, ожидая.

Дверь отворилась. Забежали четверо надзирателей. Подняли человека. Заставили бывших рядом размотать загаженные тряпки. Тогда увидали кровь на лице, на шее, на руках избитого. Изрезанного…

Явился корпусной. С ним — еще пятеро вертухаев.

— Пусть люди спят. Разберусь завтра. Этого, — он показал на лежавшего, — в лазарет! Вызываю дежурных следователей. Виновным я покажу, как следует вести себя в камере! Завтра, с завтрашнего утра, — поправился он, — до выяснения обстоятельств и установления виновных, перевожу камеру на карцерный режим! Все! И все — спать!

Вот такое мудрое решение: следствие — завтра, а ни в чем не повинных — на карцерный режим. Без прогулок. И горячая пища — раз в три дня.

Только камера к утру успокоилась чуть–чуть — за дверью голоса послышались. Она распахнулась. В камеру впустили пятерых зэков.

Двоих я сразу узнал: Касперович и Дымов! Я вскочил. Адам Адамович приподнял меня. Обнял. Передал в лапы Владимира Ивановича. От его объятий хрустнул я весь.

Минуты не прошло — двери еще не успели прохрипеть свою «замочную» мелодию, и…

— У–у–у-у!.. Птички–мымрочки–и!.. Т-ты погляди–т–ко, мама родная, — клифт–то, клифт–то какой?! А-а? Брынза с цимесом!

Рахат–лукум! Ну и клифт, начальничка бога–душу–мать…

Это «молчун» скорбноглазый, подручный Усов, Гориллоид, чувства свои «человечьи» выдавал–выказывал. Видом и запахом новенького совсем Касперовичева кожаного пальто встревоженный радостно…

И вот уже:

— У–у–у-у-у!!!

Сходу, будто всегда на стреме была, ждала будто, — завыла, заулюлюкала стая.

— У–у–у-у–у–у!.. Уй–я–я-я!!!

Некоторые, из особо нетерпеливых, из активных самых шакалов даже с нар соскочили, без команды еще… Изготовились в стойке…

Да что — шакалы! Даже «мужики»… И эти зашевелились, на что уж затурканные и только что — здесь же в камере — ободранные до нитки жульем как псы у живодера… «Мужички» - бытовички… И они, и они — прошедшие уже лагеря, и по новой нахватавшие статей со страшенными сроками за… «социально-близкую» деятельность. За деятельность на «ниве расхищения соцсобственности». Так ведь и они отличиться желают перед кодлой. Поэтому выбрехивают почтительно, шутя вроде, затертый–замызганный анекдотец времен «сарыни на кичку»:

— Клифт–та у кери — девствительно! Ташшы яво сюды,

Крендель!

— Так жа фрайер в ём!

— А ты выстряхни фраера–та! Выстряхни!..

И умолкли тотчас, керосинец учуяв битыми–перебитыми своими задницами. Только тут углядев, после неразумных слов своих, не здешние, очень уж слишком крупные для пересылки фигурища заинтересовавших камеру новеньких. Кто–то из «мужичков» отбой попробовал сделать дипломатичный:

— Да что вы, други–граждане, к людям пристали? Пусть разместятся на нарах–то. Одежу с себя сымут. Отдохнут…

«Хитрец»! Ему мигом сделали «леща». И по свалившемуся навзничь прошлись — обтерлись…

Всего–то… После визита «грозного» корпусного. После угрозы его неминучей:

— «Без прогулки! В карцер! Следователей — в камеру!»

Напугал, значит, корпусной — по тетке Катерине — бабу мудями! Испугал шушеру уголовную до смерти. Выучил, наконец, свободу любить!

— Клифт! — Гориллоид даже оскалиться позволил себе. Руки страшенные свои приподнял с плечиками враз — удивление делал. От восхищения, как будто. Но, конечно, главным образом, от предвкушения…

— Клифт, горю, — внятно и определенно повторил, так как «мужик» в клифте почему–то никак совсем на его восхищение не реагировал. Немой? Или глухой? Но Гориллоид, когда ему требовалось, умел быть терпеливым. Хотя бы чтоб не утерять лица. Если вдруг «мужик» только притворяется, что глух. И он вновь «сделал обращение». Еще как бы ласковое.

Предварительное:

— Горю, клифт клевый… Ты… Эт–т–та, папаня, лапочкя, сыми клифток–то, сыми, сыми, родной. Он тебе — старому — не личить. Он малой тебе. И жмет. Разом…

Но «мужик» молчал. Стоял, не двигаясь. Разглядывал из–под кепочки–фуражечки компанию в углу. И даже внимания не обращал, вызывательно и нагло, на ясные слова, что к нему адресовались Гориллоидом…

Гориллоид тогда выругался длинно и громко. И негромко, про себя будто, приказал коротко:

— Сыми клифт, падла стара. Или сичас без тебе сымут… С калганом враз…

Он еще надеялся, упырь, что «мужик» глух. И что тогда престиж его ничем совершенно не будет замаран — не слышит «мужик» и не слышит. Что с него возьмешь — только что клифт этот… Ха!..

Ничего больше ни сказать, ни подумать, наверно, он не успел…

Все так же молча, Касперович, — стара падла, — вдруг пал резко… За лодыжку — рывком, с немыслимым поворотцем — выдернул взвывшего Гориллоида с нар. Развернулся с ним… Как волк с ягненком. Локтем сбил крышку параши. Захватил громадной своей ладонью лицо Гориллоида. Оглушил коротким тычком о брус нары. Приподнял… И воткнул головой — по пояс — в раздавшуюся ленивой волной густую вонючую жижу.