Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Мрачно поглядывают в угол, где отбирают у них — нагло и спокойно — пайку, хлеб! О которой они наслышаны, что она — пай–ка — святая. Что даже самые наглые уголовники никогда не по–зволят себе и другим отнять у самого униженного человека причитающийся ему казенный кусок хлеба — пайку…

Теперь люди сидели или лежали, ожидая. И своими глазами видели, как в прах рассыпаются гнусные байки о порядочности блатных, о незыблемости «старых тюремных законов»…

Наконец, хлеб «поделен». Роздан. И съеден моментально с совершенно остывшим супом — пустым отваром из рыбных костей.

Люди улеглись. Тогда подручный Уса, бледный, безликий, с по–врежденным глазом и фигурой гориллы, сказал негромко:

— Э-э… Фраера… Вшей ищите, с-суки… Быстр–ра!

Вроде, тихо совсем сказал… А услыхали все.

Эти недочеловеки — из урок ли, из начальства ли — как сговорились: обращаться к человечеству тихо, чуть слышно. Полагая, видимо, что оно обязано все время пребывать на стреме, карауля и, не приведи Господь, не пропустить хоть полслова из того, с чем к нему обращаются эти тихо говорящие подонки – «благодетели»…

…Началось движение. Толкотня. Расстегивались пуговки рубах. Поднимались матрацы…

— Е–е–есть! — победно крикнули. — Е-есть! Вот она — падла!

Для меня это было непривычно. Вши в переполненной людьми камере ничего, верно, хорошего не сулили… Один из заводил посунулся к двери. Включил световой сигнал вызова дежурного.

— В чем дело?! — крикнул надзиратель в кормушку.

— Корпусного давай!

— Чего надо?

— Говорят тебе — корпусного!

Через несколько минут появился корпусной. Сама строгость!

— Что за ЧП? Кто шумит?

— Я, гражданин начальник. Несоответствие у нас…

— Что еще?!

— Дак… вошь в камере! Глядите–ка… Вот!

Корпусной брезгливо отстранился от раскрытой спичечной коробки, сунутой заводилой ему под нос. Сощурился близоруко: на торчащем из коробка клочке грязной ваты — вошь…

— Видали? Вот она — с–сук–ка!

Корпусной повернулся. Быстро вышел. Дверь захлопывается. Замки звякают. Гремят. Хрипят. Взвизгивают…

Через полчаса дверь снова открывается. Надзиратель объявляет:

— В баню! С вещами. Собирайсь!

«С вещами»… Это значит со всем, что у тебя есть. И с матрацем, на котором спишь. Все приходит в движение. У шакалов начинается охота: когда собираются вещи, когда их несут, когда в прожарку их отдают, когда идет шмон перед баней — самое время углядеть случайно пропущенное в камере! И начинается «молотьба» — безудержный грабеж в общем ералаше… Новички теряются, сбитые с панталыку могуществом казенных установлений, правил и «традиций» — «тюремных законов»!

Вроде, гуманных, придуманных, будто бы, для подопечных, для создания нормальных условий содержания…

После бани, разомлевшие, чистые, новенькие камерники валятся спать. Да и то: дошли во внутренней тюрьме. Нервы себе поистрепали. Здесь, в Бутырках, попридавились в верхних этажах, дожидаясь справедливого суда, обернувшегося «Постановлением». Доспели совсем на дьявольской тюремной кухне следствия и досудного сидения. С его «довольствием», рассчитанным спецами для существования без движения. А на поверку — голодным. С двадцатиминутной прогулкой, постоянно урезываемой…

А баня та же — отличная! Вольная Москва таких не знает.

Идешь в нее по корпусам, отделениям, коридорам и отсекам.

Бесконечным, как ожидание. Через кресты идешь, мимо ДОТов, по бесчисленным лестницам, через этажи и «отстойники». Между прочим, идешь, раздавленный тяжестью окаменевшей липкой плиты матраца. А ведь он, за годы верной службы тюремному ведомству и битым арестантским бокам, впитал в себя килограммы всепроникающей пыли камерных шмонов и ночных драк. Жирной грязи этапных камер. Зловонного пота битком набитых нар. И слезы арестантские впитал он в себя… Быть может, слезы святые. Пролитые на эти подобия постелей ночами душными. В мучительных попытках осмыслить происходящее. Облегчить собственный свой суд над людьми и ужесточить его над собою. Смягчить бессилие что–либо изменить. Укрепить силу, чтобы перенести все, что еще предстоит перенести.

И мыслей груз впитал матрац — тяжких, мучительных. Которые без краю и конца… О них нельзя, о них кощунственно пытаться рассказывать. Они хрупки. И кровоточат…

Если, конечно, это не очень необычные для тюрьмы мыслимыслишки. Как отомстить за искалеченную судьбу? Как выместить на людях собственное этих мыслишек хозяина горе и бессилие? Как больнее, как чувствительнее унизить, как оскорбить страшнее, ранить как тяжелее ближнего? Еще больше твоего обиженного, оскорбленного, униженного, раненого, ранимого…

И как просто так — для смеха — напакостить, задергать, не по–зволить успокоиться, прийти в себя, собраться в дальний путь, — быть может, и, скорей всего, в последний…

Баня… Это если кто из обер- и просто шакалов — чтобы сподручнее было тебя же и обшмонать, и отнять у тебя же самое последнее — не накинет и свой матрац поверх твоего… Шакал же — «в законе человек»! Он ведь, мразь, сам ничего нести не может — законник. Для того «мужики» есть… Вот тогда совсем тяжко. Тогда и баня — не баня. Тогда руки и ноги трясутся от усталости и напряжения. А тут еще и конвой. Он во всех событиях банных участвует. «Шаг влево, шаг вправо…» Когда за то только, что оступишься под тяжестью, да по слабости своей, доходяги, он тебя выдернет из строя… Прогулки лишит. В карцер посадит. Тот самый конвой, что в банном пути примерно строг и бдителен. А в камеру не войдет никогда, когда тебе плохо и казнят тебя урки казнями немыслимыми… Не придет на помощь слабому. Не вступится. Порядка не наведет. Таково правило. Исключения тоже бывают. Только не в этапных камерах и отсеках.

Обедаем спокойно. Еще и суп никто из шакалов почти не тронул — баланда баландой. Хлебом нашим они подкормились утром. Только поели — снова команда: искать вшей! Каких?

Ведь только что из бани! Там же все как есть прожарили, пропарили, продезинфицировали — живого места нет ни на одежде, ни на обуви, ни на матрацах! Тем более, на нас — «мужиках»… Мы же сами свою двойную ношу отбирали, сортировали: отдельно – тряпки, отдельно — кожа, отдельно — кирза… Сами сажали на крюки и плечики чьи–то награбленные кожаные пальто, меховые куртки, сапоги на меху и на войлоке… Потом, после бани, снимали все — тоже сами… А «хозяева» этих шмоток рычали на нас, костерили матом, шибали пинками: па–ачему медленно? Почему не быстро собираем вещи по «хозяевам»? Почему быстро не кладем – то, о чем сказано «куда»? Это идет грабеж в открытую под видом поиска «своих» вещей после их обработки…

И — снова баня?! Да. Снова. И уже несут ту же коробку из–под спичек, где на вате восседает ее величество дежурная вошь! И вновь заводила торжественно, под улыбочки подручных шестерок, под суровым взором Уса, идет к двери.