Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Кинулись… И мгновенно расползлись по коридору. Только теперь уже волоча на себе мертво вцепившихся в них вертухаев.

Ничего не понявший поначалу корпусной бросился обратно в коридор. Моментально за ним захлопнулась дверь. Захрипели–завизжали замки… По громкому шуму, по отрывкам в запале выкрикиваемых фраз можно было понять: родео в коридоре было в полном разгаре! И что «спасшиеся» туда «шакалы» — ну ни за что, ни под каким видом, ни за какое самое–самое наказание «…в камеру эту, к психам–мужикам, не взойдут никогда, пусть их расстреляют тут же, в коридоре… век свободы не видать!»… «Падлы!»

Когда дверь снова отворилась, «спасенных» в коридоре не было…

Зато корпусной ворвался теперь в камеру победителем! Со всей значительностью, моменту соответствующей: его сопровождало не менее десятка надзирателей, часть которых была вооружена… «ласточками».

Последним зашел знакомый мне по 19–й пожилой военврач.

Камера встретила явление начальства по режимным правилам: все ее сидельцы стояли чинно на положенных им местах у нар и матрацев. Все были без головных уборов. И тишина, соответственно, стояла благоговейная. Однако еще мельтешилось негромко шакалье под нарами. Устраивалось там на всякий случай. Пряталось. Хотя, верно, сообразило уже, что к лучшему что–то переменилось у страшной параши. Там вроде никого по–ка больше не топят. Трех давешних «утопленников» пожалели вроде. Помиловали, что ли? Выдернули их за неизмазанные дерьмом части порток из бочки. Вытряхнули–выколотили из них все почти что, что на зорьке понахлебалось–поналилось во–внутрё. Поблевать даже поспособствовали вволю. Водички даже дали во рту сполоснуть. И попить… Теперь вот сидят… эти… трое. В вонючей дряни, на залитом, измызганном полу. К параше… самой… этой привалившись. И головы уронив… В себя, будто, приходят… Помаленьку, не глядя ни на кого. А глядеть–то им как? Как глядеть, разом вышибленным позорно — позорней некуда! — со своего «почетного» места в красном углу. С «вершин» своих «законных» кодловых–падловых… Самими ими смастыренных из животного страха одних, из подлючей, сволочной сути других. С «вершин», откуда любого можно казнить, пока самого — вот так — не утопят в навозной параше.

Вот, сидят они. И не смотрят. И смотреть–то нечем. Морды — в дерьме, как в штукатурке, глаз не продрать без бани… В баньку бы их! От духа–то хотя бы…

— Их бы в баньку, гражданин начальник, а? Невозможно…

Дышать нечем… И… люди они, хотя нелюди, конечно. Но посочувствовать можно… А?

Это старый очень, дошедший за три года в предвариловке мужик в зипуне–дырке, в немыслимых опорках, но лицом аккуратный — секретарь райкома из–под Рязани, — сказал в торжественной и сторожкой тишине.

Корпусной безмолвствовал. Он, видно, смущен был несколько неожиданной тишиной во «взбунтовавшейся» камере.

Хипеж–то, вой в коридоре минуту назад был, признаться, совершенно непозволительным для такого учреждения. Все эти скачки на карачках из камеры… Езда по коридору на взбесившихся от непонятного страха недавно еще абсолютно покладистых уголовниках. Хм… Хм…

— Староста! — спокойно так позвал корпусной.

— Я, гражданин начальник! Сзади откуда–то протиснулся сквозь строй средних лет белобрысый, в усиках и в бородке клинышком, мужчина в полной «сменке» — рвани от шапки до обуви. Председатель колхоза из северного Подмосковья. Говорили — хиитрый до ужаса мужик! Но ведь иначе — как же быть назначенному старосте в камерной многослойной обстановке?

Никак нельзя старосте без хитрости! Или начальству не угодишь — зажмет и накажет, или, не дай Бог, кодле. Та вовсе задавит или подколет. Не здесь, так на этапе…

— Я, гражданин начальник!.. Павлушин Иван Афанасьевич, одна тысяча восемьсот…

— Стой! Что это здесь… происходит? Почему шум? Зачем люди из камеры… вырывались или бежали? Да! Зачем бежали?.. И…

Эти, вот? — корпусной показал на тоскующих в луже у параши…

— Так… Значить… Шума никакого не было, гражданин начальник… Все вот так было, как сейчас, — тихо, мирно… Теперя, эти, что из камеры… рванули… сбежали, то есть, так они, гражданин начальник, не сбежали вовсе, а от… нежелательности, значить. Купаться не желали.

— А эти? — корпусной хмыкнул. Даже позволил себе иронически улыбнуться. Чуть… И, кивнув на троицу у параши, отодвинулся незаметно.

— Эти?.. Эти, гражданин начальник, видать… эти желали, раз купалися. Разве ж они, гражданин начальник, законныя, значить, гражданы — в законе, то ись, станут купаться, не желамши? — староста сделал очень удивленное лицо. — Они не станут… Они, гражданин начальник, сами знаете, сильно купаться любют. Считай, на день, бывалоча, до трех разов вы, гражданин начальник, и граждане другие начальники, в баню их… всех, значить… камеру, то ись, с вещами в баню гоняли…

— Что произошло в камере?!

Корпусной вид сделал, что не понял намека старосты на его, корпусного, «банное благожелательство» уркам.

— А ничего, гражданин на…

— Что произошло в камере? Ты, староста, смехуечки не строй! Посажу!

— Дак сижу, сижу уже! Значить так, произошло, зна…

Тут корпусной взвился:

— Где остальные? Где люди? Люди у тебя где?

То ли он удивился, то ли ужаснулся: стоят–то перед ним…

не более двух третей камеры!

— Где остальные?

Он к дежурным обернулся, к ним адресуя свой невероятно важный для него вопрос.

— Люди где? Ну?!

— Здеся, здеся все, гражданин начальник. Не сомневайтеся!

Все тута, кроме, конечно, которыя рванули… э-э, смылися отседова давеча в коридор, постучамши… Ну… кроме еще, которыя под нарами… забравшись… Вот они!

Староста согнулся — худощавенький, — приглашая корпусного тоже взглянуть туда, нагнувшись. Убедиться чтобы… Шакалы под нарами затихли–замерли…

Но — в хорошем теле — корпусной корячиться, конечно, не стал. Скомандовал громко, чтоб и под нарами было слышно:

— Все — в строй!

И надзирателям:

— Давай всех оттудова! Все–ех!

Надо справедливость отдать Дымову и Касперовичу: аналогичные коридорным — с бежавшей кодлой — камерно–поднарные переговоры с шакальем оказались неизмеримо более длительными и драматическими. Хотя, конечно, никаких таких «рывков», попыток удрать из камеры и, конечно же, беготни на карачках с верховой ездой здесь не было. Да и не нужно все это было в камере. Представитель «шакалов», гражданин лет сорока–пятидесяти в женской кофте с рюхами поверх кавказской рубахи с газырями и в белых носках сверху штанин галифе с командирскими кантами–лампасами (очень напоминавший По–пандопуло–бандита из «Свадьбы в Малиновке»), был первым, и невежливо, извлечен из–под нар. Он был поддерживаем под обе руки надзирателями, так как порывался возвратиться в спасительную поднарную темень. Он нервничал. Пытался вытереть катившийся по его лицу пот круговым движением плеч и, икая, торопясь, повторял: