Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— Гражданин начальник! Пу–уссь этих… в кли–ифте с боородой которыя, у-уведут, жи–ивоглотов!.. Пу–усть… Гражданин начальник! Пу–усть этих… в кли–ифте и с бо–ородой которыя, у-уведут, живоглотов!.. Пу–усть… Гражданин начальник!

Пу–усть этих…

Не надо думать, что корпусной, как и все надзиратели, не понимал, не знал, что все–таки произошло в камере. Понимал.

Знал отлично. Явись он один в камеру, без свидетелейподчинен–ных… А так… Это же черт знает что такое! В камере — побоище.

Попытка утопить… Ну, пусть даже не настоящая попытка. Но уголовников! Даже грабителей–мерзавцев. Естественно, естественно, — не утопить в прямом смысле, — этого «пятьдесят восьмая» никогда себе не позволит. А работа–то эта — непременно Касперовича и Дымова. Известные фокусники. Еще до внутренней… Кроме них — некому больше. Позволяют себе… Подумаешь — великий врач!.. Ну, врач. Ну, великий… Безобразие! Да и нет здесь больше никакой «бороды», кроме Дымова. («Бороду» вместе с «напарником в клифте» кодла заложила еще в коридоре…)

…В дверь камеры — наружу — ломятся. Из камеры как из преисподней выскакивают. Разбегаются по коридору. Никаким командам, резону не подчиняются. В камере, здесь, сидят под нарами. На команду «вылезай!» не реагируют. Зная, между прочим, что наказание за невыполнение требований администрации будет суровым. Напугали их, мерзавцев! А они еще базар устраивают, торг — «переговоры»! Неслыханно! Условия ставят: «…не выйдем, пока этих… не уберут из камеры и в сторону не отведут!» Надо же?! И староста. Жох! Мошенник старый.

Ваньку валяет со своей сельскохозяйственной феней. С издевочками. А ведь снаружи — простачок–мужичок… Поганец! И всё – при подчиненных! И где?! В корпусе образцово–показательной, Бутырской!!! Это же… Это же…

Так или примерно так мог, имел право рассуждать корпусной…

— Всем стоящим, — крикнул он, — на нары! Остальным — из под нар, ма–арш! Быстро! Быстро!

И — надзирателям:

— Не подчинятся — пожарников сюда! Вымыть из под нар водой!

Минут через тридцать корпусной прибыл вновь. В камере к этому времени сложилась такая ситуация: «утопленники» отправлены были с конвоем в баню, где на этот раз они вымоются обязательно; «шакалам» заявлено было, что их в камере не задержат ни на минуту; их, правда, не задержали — отправили в карцер за злостное неподчинение администрации; из–под нар они вылетели пулями и — мимо «бороды» и его «напарника» – выскочили в коридор…

Камера блаженствовала, переживая, по–видимому, лучшие свои минуты.

А корпусной ходил перед ними — туда–сюда, туда–сюда…

Молчал. Глядел как бы внутрь себя. Успокаивался, наверно.

Тем более, отвратительное, поначалу, происшествие в камере, на поверку, яйца выеденного не стоило… По сравнению хотя бы с делом о порезанном и подзадушенном ночью, в этой же камере, заключенном. С ним, оказывается, все очень серьезно: человек в тяжелейшем состоянии. И прокуратура уже вмешалась.

(Между прочим, нас всех — позднее — не раз будут вызывать как свидетелей происшествия, которое окончилось смертью хозяина злосчастной шапки–ушанки.) Да… А это все — пустяки. Смехуечки. Если бы… Если бы… Если бы — не при подчиненных, и если бы не сразу за тем, ночным делом, с которым все увязывалось в одну неприятную цепочку.

Корпусной, наконец, остановился. Оглядел всех. Мельком остановил взгляд на Касперовиче и Дымове…

— Касперович, Дымов, шаг вперед!

Адам Адамович и Дымов вышли.

— Как квалифицировать ваши действия, заключенный Касперович?

— Относительно правил внутреннего распорядка режимной тюрьмы, — отчеканил Адам Адамович, — пресеччение камерного бандитизма с глубокой его профилакттикой… дозволенными средствамми. Вместо отсутствующих в нашшем распоряжении водопроводной водды и брандспойтта — доступная жиддкость, в перечне вреддных или отравляющих, вообще, недозволенных, не поименованная. Поттом — параша — мирный же сосудд…

Корпусной, отвернувшись, слушал внимательно, чуть голову наклоня:

— Продолжайте, продолжайте!

— Относиттельно гражданского долга, гражданин корпусной начальник, — защита гражданн от посягательств на их честь и достоинство, а также от преступных и иных действий уголовников. То есть общественная работта, которую по Уставу внутренней службы обязан выполнять аппарат тюрьмы. Образцовопоказательной, гражданин корпусной начальник.

— Ну–ну, давайте, давайте! — приглашает продолжать корпусной.

— Пожалуйста… Относительно уголовного законодательства — использование права на необходимую оборону: моим товарищам, мне угрожали расправой…

— Это вам–то? А вы — демагог, заключенный Касперович. Не находите?

Успокоившийся корпусной начал играть в дискуссию.

— Я не демагог. Я люблю точность и определенность во всем, гражданин корпусной начальник…

— Ну–ну, давайте, давайте.

— Я продолжу свой ответ. Относительно партийного долга…

— Вот относительно партийного долга вы, заключенный Касперович, будете распространяться тогда, когда станете членом партии. Пока же вы — ее враг, заключенный Касперович.

Потому любое ваше упоминание о партийном долге, о партии вообще, я буду квалифицировать как насмешку, как издевательство над партией и наказывать по всей строгости. Вплоть до… передачи вас следствию за антисоветскую… антипартийную агитацию в камере! Вам ясно?.. Отвечайте!

— Мне все ясно, гражданин корпусной начальник… Но я должен…

— Молчать! Надоело! Следствие квалифицирует и оценит ваши хулиганские действия в камере… Вот — свидетели!

— Так точно! Квалифицирует. И присовокупитт к делу свидетельские показания, — Касперович оглядел строй, — примерно сотню свидетельских показаний только присутствующих здесь.

Это — пока. Староста! Предъявитте гражданину корпусному начальнику оружие уголовников! Оно открыто хранится в камере 102 пересыльного корпуса образцово…

— Какое еще оружие?! — голос корпусного заледенел.

— Обыкновенное. Чемм убивают…

— Какое, спрашиваю, оружие?!

— Повторяю: обыкновенное. Чтобы его обнаружить, не требовалось производить обыска — на мероприятие по его обнаружению ушло три минуты… Староста! Покажите… Иван Афанасьевич…

Иван Афанасьевич зыркнул вопросительно на корпусного, разрешения будто бы испрашивал на такое серьезное действие.

Лицо начальства — справедливость ему отдадим — было непроницаемо. Поэтому староста так же вопросительно поглядел на Касперовича. Вот лицо Касперовича было на редкость проницаемо и определенно, так определенно, что Иван Афанасьевич со всею своей хитростью и «дипломатией» плюнул мысленно и сказал, обращаясь сразу к корпусному и Адаму Адамовичу: