Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Мы молчали. Какие еще вопросы могли у нас быть? Какие просьбы? Чтоб больше не кидали в камеру уголовников? Это хорошо бы. Да ведь камера–то — этапная. Клоака — не камера.

Вообразить только надо, раз и навсегда представить и наизусть выучить: все, что прошло через «желудок» следствия, через «кишечник» внутренней, через «прямую» предвариловки — все собирается в клоаке этапной камеры, все!

И текут человеки сквозь эти желудки, кишечники, прямые.

И втекают, вливаясь и перемешиваясь, с иными прочими «отходами» и «отбросами» общества, в клоаку 102–й… Сконструированной и веками приспособляемой для того, чтобы, опорожняясь по мере накопления, отторгать–выбрасывать, теперь уже без разбора (раньше надо было разбираться!) изгонять, никогда больше не задумываясь, содержимое, выкидывать его. Подальше куда–нибудь. Насовсем хорошо бы. Еще лучше — с концами… Благо возможности для этого российская повседневность уготовила бесконечные.

— …Нет, значит, вопросов? И просьб тоже нет?..

Корпусной стоял — серый, уставший. Сник сразу. Стал неузнаваем… Молчал.

Молчала камера. Люди молчали, успевшие вконец разувериться — если и верили когда–то — в самой возможности встретить в тюрьме гражданина начальника, остановившегося вдруг в злотворчестве своем по собственной воле… По нашим собственным представлениям. По собственному своему невеликому пока опыту. По рассказам бывалых людей. В злотворчестве, естественном для тюремного «служителя», привычном, поощряемом безусловно его начальством. Дабы отсутствие злотворчества не «…внесло бы во всю работу тюремной администрации хаос и разложение и не привело бы к еще более диким, чем сегодня, ее действиям». В самоутверждающем и возвеличивающем «…маленького человека с болезненной жаждой наслаждаться страданиями ближних…» в… безнаказанном злотворчестве…

Или… Или не из «маленьких» и «болезненных» был наш корпусной? Очень хотелось в это верить. Как хотелось верить в то, что корпусного, безусловно, насторожил, напугал даже, сбил с привычного и спасительного, надежно отработанного «покровительственно–раздавительного» тона предельно доказательный монолог Касперовича. Вообще–то монолог, ничего хорошего корпусному не суливший. Это понятно было всем нам по совершенно необычайному поведению корпусного. По его удивительному настроению, которое, захоти он, «можно было бы по–высить». Ведь ему ничего не стоило раздавить Касперовича, жестоко наказать камеру, свидетельницу его минутной мягкотелости. Ничего это ему не стоило. Хотя ничего и не решало.

Но ведь могло быть вовсе не решено: запри он Адама Адамовича в спецкорпус, откуда, практически, нет выхода, в любом смысле этого слова, и раскидай камеру по изоляторам, которых в Бутырке хватает, а оттуда всех — скопом ли, поодиночке — на этап, да в разном направлении… Вот и выход классический для корпусного из неклассического положения…

Но нет…

Что–то с ним происходило…

Или человеком он оказался?.. А почему бы это не предположить? Ведь его мать родила. Школа учила. Армия воспитывала. И тюрьма, конечно… Потом, он ведь должен был понимать, что люди, стоящие сейчас перед ним в ожидании его суда, много пережили. В том числе, вот только что. Возможно, много больше, чем должны были бы пережить по известным ему «нормам» и «правилам», предписывающим и дозирующим жизнь человека в «местах содержания». Пережили и по его, корпусного, вине: он не позаботился как положено (привыкнув к злу) оградить этих вот людей от хищной наглости и издевательств тоже ему, корпусному, подопечных уголовных преступников. Действия которых он — что говорить — умел, мог и обязан был пресечь. Но… не сделал этого. Из–за чего сегодня погиб человек. Сын чей–то или муж, и, наверняка, отец… А два дня назад из–за этого же — из–за бездействия его, корпусного, — уголовники повредили глаза, разбили, разрезали лицо, искалечили пожилого заключенного–музыканта за то, что он — интеллигент, профессор консерватории — отказался петь их похабную блатную песню. А три дня назад все по той же самой причине – невыполнение корпусным его обязанностей — они же сдернули с нар человека. Издевались над ним… Разломали, развинтили, разрезали, разорвали на куски сложнейший протез инвалида Финской войны. Так, глумления ради… Вымещая зло на слабом, беспомощном человеке. Разорвали и выбросили в парашу, «разрешив» однорукому инвалиду поискать в зловонной жиже остатки протеза… Без которого… что он будет делать теперь, осужденный такими же «уголовниками» к двенадцати годам в инвалидном лагере? Да… Мало ли этих самых происшествий происходит в камерах? По его, корпусного, вине.

— Заключенный Касперович! У вас есть ко мне просьбы? Вопросы?..

— Вопросов нет. Просьба есть, гражданин корпусной начальник: если получится, что на этап к месту отбытия наказания будутт определенны одновременно с нами и… этти… граждане, что сейчас моются в бане, и другие, что оказались в коридоре, прошу вас «угадать» нас всех вместе в один вагон. В «образцово–показательный», я надеюсь…

Касперович явно «прощал» корпусного. Шутил. Что, говорят, было у него редко. Он не терпел шуток в обстоятельствах для людей трагических. Он рожден был не поднимать настроение, а создавать его, строить.

— Не надейтесь: их будут судить за камерный бандитизм.

Вас это устраивает, заключенный Касперович?

— Меня устраивает все, что устраивает закон. Нормальный, человеческий закон. Больше просьб у меня нет, гражданин корпусной начальник.

— Тогда… счастливо! — совершенно невероятным образом завершил посещение нашей этапной камеры «гражданин корпусной начальник».

Когда он вышел, мы услышали тихое ворчание Дымова:

— Ты хоть извинись, Адам, за твою «коммунистическую» совесть. Напридумывали всяческие варианты совести… Будто есть какая–то еще, кроме совести просто? Слушать стыдно…

В эти безусловно лучшие наши часы в камеру запустили новую партию арестантов. Среди них я радостно приветствовал товарищей моих по 19–й — Евгения Вадимовича Рожнова, Йорика Эриксона и Яана Роммера. За время, в которое мы не виделись, они тоже успели огрести срока по Особому совещанию.

Только оправиться от этого не успели еще…

Роммер, инженер–электрик. Он схвачен был в истязаемой советско–германским альянсом Польше где–то в конце сентября 1939 года. Из лагеря польских военнопленных — после того, как всех офицеров выдернули и отправили в Катынь, на смерть, — его освободили или расконвоировали, для работы на электротехническом предприятии в Гомеле. Туда уже свозили оборудование, награбленное с обдираемого до нитки электрозавода во Львове, где до войны работал Яан. Вообще же он был коренным варшавянином. В Варшаве родился. В Варшаве учился. В Варшаве женился.