Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

И угодил… в Советскую Литву, к пограничникам…

Допросы. Наведение справок…

По всей вероятности, выяснилось: не какой–нибудь он шпион или диверсант. Незлонамеренный перебежчик, просто обыкновенный армейский, да еще и интендантский фельдфебель.

Почти солдат. Домой добирался…

— Это я раньше, — рассказывал он, — ходил в Литву с товарищами по делу — гусятинки пожрать! Гуси–то у них почти что дармовые, у литовцев. А у нас их шарфюреры метут на фольварках для победы. Начисто! А что в хозяйстве остается, то не дай Бог тронуть: штраф и полевой суд! Строго. Зато пива у нас — залейся. А у литовцев его нет. У дурней. Это только у самых что ни на есть болванов может пива не быть. У тех же литовцев.

Мы пиво резиновыми грелками к ним несем да камерами автомобильными. Вокруг пояса. Нажремся с литовцами гусятины.

Пиво им оставим. И — домой. С собой назад — ничего нельзя!

Ни–ни! Наша полиция пограничная гусятину отберет. И снова: штраф и полевой суд.

Словом, выяснилось, что родичи у него в Литве взаправдашние. Что раненый он перераненый. Интернировали. И перевели к нам, в Бутырки.

С первой минуты Габерман превратился в субъекта совершенствования немецкого языка. Народного, естественно. Во–бравшего в себя всю матерщину Европы. Однако недалекий, вроде, мужик, Габерман неожиданно принялся вместо матерщины довольно толково и совершенно свободно разъяснять… порядок и существо волновавших нас европейских событий.

Естественно, с собственных — Габермановских — позиций. Рассказал о своем полке в австрийском Зальцбурге. О Судетах. О рейде в Копенгаген. О том, как выбрасывали их с самолетов.

Сперва — в южной Норвегии. Потом — в Осло. А после — в Нарвике, в Арктике. Смеялся он много — был веселым человеком. Рассказывал, как глупые гуси — норвежцы, ничего не соображая от неожиданности, пялились на него, на его товарищей–солдат, на их десантные машины. А они, аккуратно сложив парашюты, вкатывались раненько, на заре, в норвежские городки. Ставили тихо, никому не говоря, своих часовых у дрыхнущих муниципалитетов. И в столице ихней. У дворца короля. А он — возьми и сбеги…

— Значит, вахмистр Хольцнер короля–то и просрал! За это Динстман, ротный, харю ему, Хольцнеру, свернул интересно так… Хольцнер — земляк мне, через три дома…

Пучеглазый Фридрих объяснял все это сочно, в подробностях. Со знанием дела. Дело он, безусловно, знал. Объяснял с юмором. Скупо помогая себе странно подвижными руками.

Моргая часто. И методически побадывая, словно тупым обухом колуна, проломленным черепом… Череп его напоминал — остатками металлической седины на крошечных участках остававшихся целыми частях головы — безобразно и безжалостно растоптанную алюминиевую посудину… Такого ранения головы, страха такого я никогда раньше не видал. Потом — тоже. До сих пор не понимаю: как с такой раной–развалом черепа человек способен смеяться, рассказывать, жить просто?.. На не очень тактичный вопрос Качалича: кто это ему, Габерману, так преподнес и где, фельдфебель, опять же смеясь, ответил: «Это я сам: спал, пьяный, поверх тюков с сеном на открытой платформе поезда… Проснулся… Подумал с похмелья черт те что — что бомбят, что сено горит… Бросился, само собой, спасать… Резанулся о борт… Отбросило на пути… Лечили. Во Франции сперва. Потом дома, в Кёнигсберге. Выжил вот… Снова воевал…».

Тут он на нас хитро посмотрел: выжил–то, вылечился сахаром!

Жрал его помногу. Благо, в госпиталях везде, где отлеживался, будто нарочно, собрали одних тирольцев–баранов… Не верили, что могу на глазах у них глотать — не раскусывая и не коля – крупноколотый сахар–рафинад. Спорили. А я их подзуживал. И глотал себе… Могу показать, камрады, пожалуйста. Если и вы не верите… Русские…

Русские, действительно, тоже не поверили: уж больно шустрый попался фашист! Трепло. И нахал. Сильнее всех Герой заспорил:

— Не съест немец рафинад! Больно кусманы велики! Это… как же он их в глотку–то протолкнет, всухую–то?!

Между прочим, сахар этот — чистой воды кусковой рафинад — нам строго по норме продавали в каптерке тюрьмы раз в месяц. За свои кровные. Передачи нам не разрешались. Вместо них от родственников принимались шесть рублей в месяц на лицевой счет. Для того, говорили, чтобы передачами разнообразными, или того коварнее, разного достоинства суммами не подавали бы нам с воли условных сигналов. Или важных сообщений. Каких? Зачем? Этого никто объяснить не брался. За шесть тех рублей можно было выкупить: килограмм сахару, килограмм сельди, надо сказать, отличной — полузалома! На воле такой нет. Пятьсот граммов маргарина еще. Пятьсот граммов луку репчатого… В каптерку ходили мы как на праздник! Малыми группами. В порядке строжайшей очереди. Льгот — никому, ни за дореволюционный партстаж, ни за пребывание на каторге царской. И ни за какие армейские чины. Живая очередь! Все!

Это были очень приятные прогулки — по чистым, в Бутырках, лестницам. По сложным — с угловыми ДОТами в двухкамерных отсеках — переходам. По этажам с подъемными «крестами» — поднимающимися решетками–стенами. И с разными приключениями в пути следования: поцокиванием ключами по пряжке конвоем, перецыкиванием вертухаев между собой, чтобы невзначай не встретиться с другой арестантской партией…

Хождение в тайну, в неведомое… Особо волновало мгновение открытия дверей каптерки! Запахи вываливались оттуда необыкновенные! Мерещилось всякое такое… А сам процесс по–купки — отоваривания! Что может с ним сравниться?!

Нагруженные ёдовом–вкуснятиной, удовлетворенные, почти счастливые, возвращались мы тем же самым увлекательнейшим маршрутом. Каждый нес свой продукт. Мне, например, доверялась селедка. Лапшину–комдиву — сахар. Калитникову Феде, дивизионному комиссару, — лук. Другому Феде, Круглову, помпотеху авиакорпуса, — маргарин…

Встречала камера торжественно: повар–гроссмейстер выстукивал щеками матчиш, Никулин ту–ру–румкал марш гренадеров, Герой всех громче «наигрывал» встречный марш…

Мрачный Шехтер улыбался. Мычал. Скреб шевелюру. Выкрикивал: ура! ура!.. Дурачились все. Даже самые пришибленные и затурканные… Немцы и шведы аплодировали.

Отточенными «на бритву» ручками зубных щеток («доводили» их в бане, на «исправительных» стеклянных стенных плитках) резали ровными ломтиками черный пайковый хлеб.

Смазывали их тоненьким слойцем маргарина. Поверх экономично покрывали свежерастертым — кружками в мисках — селедочным форшмаком (из той же селедки, из лука, хлеба и маргарина). И венчали аккуратненько луком — миллиметровой толщины колечками… Ах!.. Никогда! Никогда прежде — и потом тоже — такой вкусной еды не пробовал… Только уже в ссылке готовил по большим праздникам это «Бутырское чудо» — угощал редчайших друзей…